Потом Желань отказалась посещать игры, попросив своего господина через Метаксию. Она предпочла уединиться в комнатах за рукоделием, со своими новыми мыслями, которых появилось необыкновенно много, – и патрикий отнесся к ее желанию с большим сочувствием, чем она ожидала. Он опять перестал появляться в гинекее; бывал ли Фома Нотарас в цирке, Метаксия, конечно, знала, но ничего не говорила ей.

Желань очень смутилась и даже испугалась, когда в один из таких дней блаженного затворничества Фома Нотарас пришел к ней с незнакомым итальянцем – живописцем: человеком неслыханного на Руси занятия. Ей сказали, чего от нее хочет заморский гость, - а славянке представилось, что позволить себя нарисовать, точно кумира, еще хуже, чем сидеть в цирке на святых образах. Она бы отказалась, конечно, – но как может рабыня отказаться?

Ей пожелание господина растолковала Метаксия – и она же подобрала слова, которые убедили московитку.

– Соглашайся, это большая честь! Художники из Италии написали только трех благородных жен при дворе василевса, и все остались в восхищении! Неужели ты считаешь, что ты стоишь выше наших господ?

Крупный твердый рот гречанки усмехнулся, когда она увидела растерянность Желани.

– Тщеславие большой грех, Феодора!

Наложница улыбнулась, опустив глаза.

– Что пользы спорить? Вы все равно одолеете меня, - заметила она. – Но я соглашусь, пойду добром.

– Вот и прекрасно, - сказала Метаксия.

А потом вдруг заключила ее в объятия и поцеловала, точно равную.

– Ты чудо как хороша, особенно когда стыдишься! – воскликнула гречанка. – Я понимаю, почему итальянец пленился тобой, - и почему патрикий пленился тобой!

– Надолго ли так хороша, - сумрачно заметила Желань.

Она, однако, не пожалела: в первый раз Желань ушла от дворца далеко и смогла посмотреть Город своими глазами, а не глазами лукавой Метаксии. Их обеих в носилках – закрытых, но с откинутым пологом – отнесли в дом в Августейоне*, где жил прославленный итальяский мастер со своими учениками и слугами. Наряд для такого выхода, конечно, подобрала Метаксия: прислужница одела ее в греческое платье, но не древнее, без рукавов, а новое, глухое и с длинными рукавами. Темные волосы московитки перевили жемчугами и накинули на голову легкое шелковое покрывало; шею отяготило золотое с жемчугом ожерелье в несколько рядов. Она сейчас не уступала никакой знатной даме из свиты августы – и, однако, имела особенное лицо, и придала византийскому наряду особенные, русские краски.

Метаксия, сидевшая в носилках с нею – а вернее, полулежавшая, как будто ей привычно было так путешествовать, - первой выскользнула из носилок и потянула за собой московитку.

– Сюда, ничего не бойся, сестра, - приговаривала она. – Итальянец еще не видел таких прекрасных женщин, как ты! Пусть поглядит, какие цветы Московия принесла к святому престолу нашего василевса!

Желань застыдилась, разгневалась на такие слова – и остановилась опустив руки; но гречанка рассмеялась и поторопила ее, потянув за рукав. Она взяла славянку за руку и повела туда, куда обеих с приветливыми улыбками приглашали чернявые смуглые слуги, которые могли быть итальянцами, а могли – и греками, и турками. Их провели в белый дом за низкой изгородью, увитой виноградом; обеим пришлось нагнуться, когда они входили в дверь. В коридоре тускло горел единственный светильник, но из комнаты лился свет нескольких ламп или многих свечей.

Потом оттуда выступил улыбающийся хозяин.

– Прошу вас, пожалуйте сюда, синьоры, - поклонившись, пригласил он; хотя, конечно, знал, кто такая Желань. Не мог не знать.

Беллини пригласил славянку сесть в деревянное кресло у окна, в которое падали косые лучи солнца. Потом отступил, оглядывая ее, - а потом сам, суетясь, развернул кресло вместе с гостьей, хотя мог бы велеть ей встать.

Метаксия скромно села на подушку в стороне – но наблюдала за происходящим жадными глазами, не упускающими ни единого движения. Гречанка что-то сказала художнику по-итальянски – и тот, одарив ее быстрым взглядом черных глаз, кивнул. Переводить, поняла Желань, если станет совсем непонятно.

Но покамест ей было все понятно – взмахи рук итальянца, показывающие ей, как сесть, как повернуть голову, когда замереть, были выразительнее любых слов. Потом он совсем скрылся за своей подставкой, на которой стоял холст; потом явился его слуга, которого итальянец несколькими резкими словами за чем-то послал. Потом Желань перестала замечать, что творится вокруг нее, - и чувствовать себя…

Очнулась она, когда итальянец вышел из-за своего холста и шагнул к ней; московитка вздрогнула и выпрямилась. Она охнула, ощутив, как одеревенела шея.

И замерла в испуге, когда Беллини взял ее руку и поцеловал. На Руси такие знаки почитания мужчины не оказывали даже боярыням – непристойно… Вот пасть в ноги знатной госпоже – это настоящее смирение, служба.

Метаксия, которая только сейчас напомнила о себе, встала между ними и перевела слова мастера – сложив руки на груди и улыбаясь, как будто гордилась Желанью:

– Синьор Беллини благодарит тебя за терпение и твою красоту – его глаза сегодня устроили себе настоящий пир, любуясь тобою, а руки были счастливы работой, которую ты им задала.

Желань нахмурилась. Это прозвучало не только непристойно – но и так, как будто глаза итальянца смотрели и руки творили сами по себе, а душа о том не знала…

Она улыбнулась и поблагодарила. Метаксия перевела, потом выслушала ответ художника – нахмурившись, задумавшись на мгновение; потом кивнула и опять повернулась к славянке.

– Сейчас подадут угощение. Ты, должно быть, хочешь подкрепиться.

А когда мастер отвлекся, опять отойдя к своему холсту, Метаксия прошептала:

– Ничего здесь не ешь и не пей.