========== Глава 6 ==========

– Мне очень нравится ваша carissima*, синьор, - сказал итальянец в разноцветном берете, с живыми черными глазами – слишком живыми на увядшем желтом лице.

Фома Нотарас поднял брови.

– Carissima?

Дела гинекея, любовные дела у греков никогда не обсуждались так прямо, как это было принято у папистов.

– Ваша женщина из Московии, - с усмешкой пояснил его собеседник. Фома покраснел от гнева, сжав губы; итальянец продолжал невозмутимо глядеть на него. Это был художник – Альвизе Беллини, мастер венецианской школы, уже прославившейся при дворе василевса.

Патрикий совладал с собой и спросил:

– И что же?

Он догадывался, к чему ведет живописец, и это ему не нравилось – это было почти как та мерзкая уступка, уния с католиками, на которую все-таки пришлось пойти греческой церкви.

Мастер вздохнул, сложив на животе узловатые руки.

– Эта женщина отличается красотой, какой я не встречал в Италии – и даже здесь, при дворе императора, - задумчиво произнес он; а жадный блеск в глазах говорил, что итальянец припоминает каждую черту полюбившегося ему лица. – Я бы очень желал написать ее, чтобы увезти с собою в Венецию.

Патрикий свел брови. Прежде, чем благородный муж холодно отказал ему и отправил прочь, ремесленник торопливо прибавил:

– Я заплачу, не вы! Вам это не будет стоить ни гроша!

Фома Нотарас погладил чистый подбородок и улыбнулся, пристально рассматривая настырного живописца, - тому стало не по себе. Он знал, что греческая мягкость бывает пострашнее итальянского бешенства.

А потом ромей сказал:

– Она не согласится. Она очень застенчива – и сочтет оскорблением такое внимание к своей красоте.

– Мадонна, - пробормотал Беллини. – Какая потеря!

– Нет, не мадонна, - усмехнувшись, возразил патрикий. – У нас Богоматерь не принято представлять в земном образе, как и делить ее на число областей, которым она покровительствует!

– Вы очень образованны и богобоязненны, синьор, - поклонившись, сказал Беллини.

Он помешкал, подбирая новые слова для убеждения, - но тут ромей неожиданно сказал:

– Я соглашусь, чтобы написали портрет Феодоры, - но с моим условием, а не с вашим. Я заплачу вам – а картина останется у нас.

Беллини на несколько мгновений опешил. Ромей, склонившись к своему собеседнику, смотрел ему в лицо так, что стало ясно – выторговать картину не удастся. По крайней мере, сейчас.

– Будь по-вашему, синьор, - наконец сказал мастер. – Я смиренно склоняюсь перед всеми вашими условиями.

Помолчав, живописец спросил:

– Когда я смогу видеть синьорину?

Грек склонил голову в раздумье – потом ответил, немного помрачнев:

– Я сам уведомлю ее и дам вам ответ.

Беллини вскинул голову, поднял руку, точно вдруг вспомнив о досадной мелочи:

– Но ведь синьорина, конечно, не понимает по-итальянски?

Фома улыбнулся.

– Во дворце есть благородная госпожа, которая сможет переводить для вас и для Феодоры, - ответил ромей: теперь с благожелательной уверенностью властелина.
– Это патрикия Метаксия Калокир, дама большого ума и учености – она знает четыре языка, считая и язык Западного Рима.

– Буду счастлив таким знакомством, - сказал совершенно удовлетворенный мастер. Он еще больше оживился, когда ему указали на новую примечательную женщину.

Художник простился с патрикием и ушел. Он не видел, что ромей провожает его взглядом, полным холодного подозрения.

Императорские игрища продолжались еще неделю – необыкновенно долго на памяти греков эпохи заката: Желань была потрясена, изумлена, очарована. Показывали укротителей львов и тигров – великолепных хищников южных стран; показывали группы акробатов, которые составляли из своих тел немыслимые фигуры и гнулись во все стороны, точно змеи; показывали магов, глотающих огонь и протыкающих себя иглами и ножами без всякого вреда.

– Это обман!
– сказала наконец Желань.
– Они глаза отводят…

– Бывает, что и обман, - легко согласилась Метаксия, - но у нас есть и настоящие чудотворцы.

Желань горько улыбнулась.

– Когда придет срок, они вам главного чуда не сделают, - сказала она, - не спасут вас!

И тогда Метаксия сделалась серьезной, даже мрачной, как героини древних греческих трагедий, на которые женщин не допускали.

– Когда придет срок, славянка, нас не спасет ничто.

Тут она перекрестилась сама, в первый раз на глазах пленницы, - но этот жест не мог перечеркнуть глубинного, древнего ужаса, открывшегося в ее словах.