Генрик Сенкевич, “Камо грядеши”

– Мы не можем с этим смириться, - сказал патрикий Нотарас.

Усталое лицо сидящего императора озаряло солнце, светившее в окно, – но не оживляло, а словно подчеркивало его годы, его бремя.

– Это решалось при вашем участии, - тихо возразил василевс, - или теперь вы берете свои слова назад? Без поддержки Рима мы ничего не сможем сделать.

Он поднял голову и взглянул в глаза патрикия.

– Что в мое отсутствие случилось такого, что заставило вас склониться на другую сторону? – снова прозвучал его негромкий, ровный голос.
– Почему теперь вы опять сделались так непримиримы к католикам?

Под его пристальным взглядом на белых щеках Фомы выступил румянец. Благолепное лицо василевса изменилось – слабая недобрая улыбка тронула губы; но он ничего не сказал.

– Нам нужно молиться, - глубоко вздохнув, проговорил император, - нужно молиться всем братьям-христианам об отвращении грозящей империи чумы. Быть может, если мы соединим праведные слова с праведною жизнью, случится чудо…

– Время чудес для нас давно миновало, государь. Знамение Риму было послано полторы тысячи лет назад, - резко сказал патрикий.

Сейчас это был далеко не тот лукавый и нежный человек, которого принимала у себя рабыня-славянка, - а прямой, властный муж, как и следовало его благородному званию. Но Фома Нотарас перешел грань; император резко встал с кресла, запахнувшись в багряную мантию. На его щеках выступил такой же багрянец.

– Я не желаю слушать, как вы богохульствуете. Приказываю вам идти и помолиться, чтобы Господь прояснил ваш разум, - отрывисто приказал Иоанн. – Сейчас нас ничто не должно ни смущать, ни разъединять!

Патрикий несколько мгновений неподвижно смотрел на императора – потом, точно вдруг осознав, где он находится и какой приказ получил, поклонился и быстрыми шагами направился прочь. Взметнулась его щегольская мантия, проскрипели сапоги на высоких каблуках. Престарелый император Иоанн посмотрел ему вслед – потом опять опустил голову, и губ коснулась улыбка, полная отвращения.

Фома Нотарас прошел несколько залов дворца, ничего вокруг не замечая, точно и вправду помутившись рассудком, - а потом провел рукою по лбу… и, встряхнув светлой головой, направился к выходу. Стража у дверей посторонилась, отсалютовав благородному мужу; он не ответил на приветствие. Фома пошел прямо в храм, к великой Святой Софии – непорочной царице Города, царице империи, все еще согревавшей и возвышавшей сердца всех христиан. Там он долго молился, припав лбом к полу.

Как ему теперь хотелось жить! Патрикий был еще довольно молод – ему не исполнилось и тридцати; но уже утомлен жизнью. Он пресыщался, еще не попробовав ни блюда, ни женщины, а только взглянув на них и поняв, какой вкус будет у его удовольствий, - как и многие благородные люди империи. Теперь же ему как будто дали новые глаза и новые чувства…

Что такое с ним сделалось, чего он причастился?

Патрикий не желал об этом думать; а только вздохнул и еще раз припал головою к драгоценному мозаичному полу. Потом он перекрестился и встал. Ему следовало бы еще и исповедоваться – но как раз сейчас он этого не мог.

Хотя он привык лгать, а вернее говоря – недоговаривать на исповеди; но сейчас это вдруг показалось невозможным… Не священника ему было страшно, не грустного укоряющего лика Христова; а чего-то, что пробудилось у патрикия внутри.

В Большой цирк стекалось множество людей – и благородных, и низких; в числе их много таких, которых никогда не допустили бы в цирк Рима языческого. Но не Нового Рима, пытавшегося примирить обычаи, сделавшие древнюю империю великой, с обычаями христианскими. Владыки мира примирились со своими рабами, выпестовавшими Христа в катакомбах, примирились со всеми народами, поглощенными империей, - и расточились в обладании Христом и народами; Византия все еще жила, из века в век возрождаясь новою кровью, новым причастием…

Вот и сейчас пленница-московитка, боязливо оглядываясь по сторонам, видела вокруг женщин не выше себя по положению, женщин разных кровей, - таких же безымянных обитательниц гинекея, которых вели развлечься их повелители. Некоторые были беременны; некоторые другие, быть может, тоже, только умело это скрывали. Но все женщины казались довольными и возбужденными; и Желань постаралась придать себе такой же вид.

Метаксия, шагавшая рядом с нею, была довольна и возбуждена без всякого притворства. – Колесничие гонки – это лучшее зрелище, которое я видела, - говорила она славянке, трогая ее то за плечо, то за локоть горячими пальцами; серые глаза Метаксии сияли. – Жаль, что теперь их так редко увидишь! Церковь не любит и запрещает нам развлечения!

Желань хотела спросить – не слишком ли много они развлекаются, не забыли ли все прочее, весь христианский долг; но вспомнила, как ромеи понимают христианство, и промолчала.

Ей иногда казалось, что даже язычники чище этих лицемерных людей…

Она перекрестилась. Метаксия увидела жест своей спутницы и вдруг невежливо толкнула ее в бок.

– Ты не в храм идешь, перестань! – приказала гречанка. – Улыбнись, сейчас все улыбаются!

Желань вспомнила разоренные бани, разоренный дворец – увидела множество смеющихся лиц вокруг и вдруг подумала, что унывать позволено только тем из людей, кто благополучен и спокоен за свою жизнь: остальные не могут позволить себе такой роскоши. Она расправила плечи и улыбнулась. Темные глаза горели огнем, какого в них не появлялось прежде.