Шрифт:
– Как твоя семья? – повторил комес, видя, что Микитка забыл, о чем его спрашивали, рассматривая героя.
– Семья?.. Моя мать, - спохватился Микитка и, извиняясь, ухмыльнулся и потупился. – Моя мать здорова, господин, отец и брат тоже! Скоро еще один брат родится – или сестра; уж кого нам Бог пошлет…
– Еще один ребенок?..
Комес отступил от юноши и покачал головой. Он видел, что Микитка бодрится, прекрасно понимая, чем его семье все это грозит: но не мог утешать его фальшиво. Ложь этот русский юноша сочтет оскорблением – оскорблением своей стойкости!
Леонард снова коротко обнял евнуха; прошептал:
– Держись!
Он потрепал Микитку по плечу и увидел бледную улыбку. Комес кивнул евнуху – и, повернувшись, пошел прочь, мысленно восхищаясь им. Молодец, так бы держать до самого конца!
Покидая дворец, он подумал о Феодоре; и, поддавшись чувству, чуть было не вернулся спросить о ней Микитку. Но ведь тот сказал бы, если бы что-нибудь знал!
– Нет, не сказал бы, - прошептал комес; он улыбнулся, подумав, что слишком многих равняет с собой.
Юноша, а тем паче - евнух и не вспомнил бы о чужой возлюбленной спустя столько времени; даже если бы его попросили не забывать.
Леонард быстро вернулся и скоро нашел Микитку, на том же месте. Постельничий, как видно, стоял там в ожидании приказа: хотя сейчас был нужен государю больше как товарищ, чем как действительный помощник.
Микитка с удивлением посмотрел на вернувшегося комеса, который даже запыхался от спешки.
– Госпожа Феодора… Ты ничего не слышал о ней за это время? – спросил Леонард.
Вдруг его одолели страхи за свою далекую подругу – влюбленные так мнительны, даже самые храбрые из мужчин!
Микитка медленно покачал головой.
– Ничего не слышал, господин, уж не обессудь… Она как уехала из Царьграда вместе с мужем, так и поминай как звали! Наверное, у себя в имении, или еще где-нибудь… с Феофано!
– С Феофано, - прошептал Леонард, глубоко вздохнув.
Феофано! Что еще эта самозваная государыня натворила без него? Он надеялся, что она хотя бы жива… и еще сможет подать грекам пример стойкости, если не помочь им на самом деле: и Леонард превыше всего надеялся, что Феофано не втянула в беду свою филэ!
Внезапная сильная ревность к этой странной и сильной любви уколола его; но тут же Леонард тряхнул головой, отгоняя ее. Тот, кто истинно любит, должен принимать дорогую женщину такой, как она есть, - и филэ совсем не то, что союз с мужчиной!
Леонард нахмурился и, вспомнив о Микитке, безмолвно наблюдавшем его, кивнул евнуху и пошел прочь. Нужно было разгружать корабль… и опять устраиваться в негостеприимном отчем доме!
Вечером, перед тем, как идти отдыхать, Леонард еще раз пошел на Августейон, поклониться ее статуе: тоска о Феодоре, пробужденная встречей с московитом, близко знавшим ее, не давала ему покоя. Уже темнело, но Леонард не боялся ночного Константинополя – как почти никогда не боялся за себя!
Он безошибочно нашел статую среди многих других – единственную из всех, несравненную. Леонард улыбнулся, на глаза навернулись слезы – мастерство скульптора было так велико, что в сумерках, смягчивших линии тела и складки платья, изваяние казалось почти живым, живой женщиной… или женщиной, явившейся сюда и застывшей в бронзе здесь, на форуме, добровольно и навеки подарив себя Константинополю.
Леонард подошел к статуе и протянул руку, чтобы коснуться ее ног, - как вдруг увидел, что он не единственный почитатель Феодоры Константинопольской, которого не испугали ночные грабители и турецкие лазутчики!
Огромная тень, точно демонический пес, служитель кого-нибудь из богов мрака, метнулась к нему – и в следующий миг Леонард ощутил хватку железной руки, притиснувшей его к пьедесталу статуи возлюбленной; холодное лезвие кинжала прижалось к обнаженному горлу.
Враг тяжело дышал; Леонард видел, как совсем близко горят безумием черные глаза. Еще один влюбленный! Такое безумие насылала только любовь!
– Я так и знал, что ты будешь ошиваться здесь, - пробормотал неизвестный; острие кинжала прокололо кожу, и Леонард ощутил, как его обожгла собственная кровь, заструившаяся из ранки. Он закрыл глаза.
– Убей… убей безоружного, если сможешь, - прошептал он. – Коли, если хватит совести!..
Хватка руки на его плече сжалась еще крепче; а потом вдруг его отпустили. Леонард открыл глаза – и понял, что по-прежнему не может двинуться: взгляд неизвестного ревнивца приковал его к месту. Тот смотрел на Леонарда с яростной жадностью троянца, которому наконец попался, один и без оружия, ненавистный Ахилл.
– Комес Флатанелос! – сказал этот ромей; он тихо рассмеялся, показав белые зубы – лицо было очень смуглое, окаймленное черной бородкой. Красавец восточного типа, с македонской дикостью!