Девушки перекрестились, потом замолчали, усевшись рядом и прижавшись друг к другу. Что они могли поделать? Ничего, даже если будут говорить и плакаться друг другу ночь напролет!

Горько утешало хотя бы одно: может быть, в гареме их самих не будут заставлять переходить в ислам. Сестры знали, что турки намного менее внимательны к женщинам и их вере, чем к мужчинам.

Хотя какое христианство может остаться у них, если в своих домах они будут соседствовать с другими женами иноверцев – или, что еще страшнее, в одном и том же доме станут женами одного и того же человека?..

Когда сестры приехали в Стамбул, их сразу же препроводили в Большой дворец: вернее сказать, отец откуда-то добыл носилки, и чувства девушек были защищены от страшных зрелищ разрухи и следов войны; а также от взглядов победителей. Только здесь София и Агата по-настоящему почувствовали пропасть, лежавшую между ними и турками, - несмотря на все подражательство наглых врагов! Для грека женщина оставалась драгоценностью, идеалом, и он сохранял к ней уважение… отражаясь в восхищенных глазах грека, красивая женщина не чувствовала себя оскорбленной, и везде, куда бы ни ступила, видела свое возвеличение – в картинах и статуях, свете, высоте и просторе жилищ и храмов. Греческое христианство не уничтожило этого поклонения – а только облагородило его, несмотря на все пороки византийского государства. Турок же раздевал всякую женщину глазами, сводя ее предназначение к одному, – а особенно ту, которая забыла прикрыть лицо…

Конечно, османы были завоеватели, враги; но у себя на родине они держались с женщинами не лучше. И от такого отношения женам только и оставалось, что прятаться за толстыми стенами и зарешеченными окнами своих комнат.

София и Агата однажды видели Константинополь, еще малютками, - когда отец зачем-то брал с собой в столицу их с матерью; но в памяти их Город не запечатлелся, в отличие от родительских ссор. Они запомнят его только таким – покоренным…

Их донесли до самого дворца, и там мрачный отец, заглянув к сестрам, велел выходить.

– Прикройтесь, - бросил он им, сунув в руки Софии неведомо откуда взятые тонкие покрывала. Девушки и не помышляли о том, чтобы прекословить, - они покрыли головы и лица, и перед глазами все застила пелена. Так было и лучше.

Когда они выступили из носилок, дрожа и держась друг за друга, сквозь мутные покрывала пробилось сверканье моря, плескавшегося у самого подножия дворца императоров, – и это было так больно в их теперешнем положении, что Агата всхлипнула.

Никто более не видел ее слез, и никому более не было до них дела. Люди Валента окружили девушек и, тесня их своим оружием, повели ко входу во дворец. София и Агата не боялись мечей, блеск и звон которых различали под вуалями, - в этот миг молодым гречанкам казалось, что лучше было бы упасть замертво и не испытать того, что уже приготовил им отец…

Но их желания никого не тревожили. Девушки, с трепетом выглядывая из-за спин своих охранителей, увидели стражу у входа во дворец – турок, конечно: турецких рыцарей в доспехах и чалмах. У них были не мечи, а сабли. Турки о чем-то поговорили со стражей Софии и Агаты, а потом пропустили их во дворец вместе с отцом.

Сестры никогда прежде не бывали в палатах императора – но, пока их вели, успели различить статуи-держатели в темноте коридора и красочные фрески на стене. Неужели их никто не тронул?

Софии ужасно захотелось отбросить с лица покрывало, глотнуть воздуха, упиться картинами безвозвратного прошлого: но этого-то теперь и нельзя. Теперь все здесь принадлежит султану, считая и их самих…

Они остановились у входа в гинекей, который охранял какой-то темнолицый стражник. Может быть, он служил здесь еще во времена Константина и Иоанна, пережив своих василевсов.

София взяла под руку Агату, и сестры увидели перед собою отца: он хотел им сказать слово…

– Пока вы поживете здесь, - произнес Валент.

Казалось, македонец радуется, что ему не приходится смотреть девицам в лицо; они тоже были этому рады. Валент вдруг склонился к ним, словно чтобы обнять; София вскрикнула и отшатнулась, хотя это было неприлично. Стражник переступил с ноги на ногу и тронул рукоять сабли на боку – и у этого тоже была теперь сабля, кривая, как турецкие души!

Девушки думали, что теперь отец передаст их в руки чужих женщин, служанок гинекея, - но, к их изумлению, Валента пропустили на женскую половину: он проводил дочерей до какой-то небольшой роскошно и душно обставленной комнаты. Только там, наконец, они смогли открыть лица – и ясно увидеть отца.

Теперь сестры видели, что Валент улыбается с мрачным удовлетворением. Он кивнул новым затворницам султанского дворца, встретив их испуганные взгляды, - точно делал для них лучшее.

– Будьте послушны, - сказал отец, - и вам будет хорошо.

Агата открыла рот, словно чтобы гневно возразить; но София толкнула сестру в бок. Отцу это тоже не мед – такое с ними делать!

Валент ушел, так толком и не простившись; впрочем, это было и неважно.

Когда дверь за ним закрылась, сестры в ужасе посмотрели друг на друга.