Евдокия Хрисанфовна улыбнулась.

– Мирза твой, говоришь, по жене тоскует? Ее он долго не увидит, если приведется еще встретиться, - ну так здесь он себе и другую возьмет: обеих любить будет… Им можно, и сам Аллах так велит…

Ярославу Игоревичу второй раз жутко стало от выражения лица и глаз жены. Дружинник отвел взгляд, покаянно вздохнул – он ведь чуть было не дал себя обольстить!

– Что же нам теперь делать? Здесь ведь нельзя оставаться!

– Во дворце никак нельзя. Здесь погибель, не сегодня – так завтра, - кивнула Евдокия Хрисанфовна. – Нужно поразведать в Городе, куда податься. Христиан тут еще много осталось, султан им, по первости щедрот, даже целые кварталы подарил. Микитушка наш может походить и посмотреть… его не тронут. Он теперь лучше монаха стал: куда взглянет, все бесы разбегаются…

Она перекрестилась, как мать лучше других ощущая то особенное впечатление, которое производил теперь на всех ее старший сын.

Евдокия Хрисанфовна помолчала.

– Султан страшен, - сказала она. – Он ненадолго успокоился, ему теперь всегда мало будет, пока он не захлебнется чужой кровью. Страшнее всего те, кто смолоду прославился – и не своими трудами, а храбростью и муками вот таких, как твой Мирза! А те, кто проливает чужую кровь, а не свою, самые ненасытные!

Она взглянула на угнетенного мужа.

– Нужно уходить, Ярославушка, пока нас не прижали. А нас скоро прижмут: турчины из всех христиан особенно не любят русских людей, и русскую веру нам не спускают. Пока только турецкие господа еще друг с другом не разобрались, самые сладкие куски не поделили – вот и не вспоминают про нас…

Она вздохнула.

– И тебе ведь скоро придется опять служить – ты у нас не турчин и не господин, и с тебя скоро спросят, не даром ли хлеб ешь! А здесь, во дворце, нашим цезарем теперь Мехмед…

– Кругом твоя правда, - вздохнул муж.

Он сказал:

– Что ж, и в самом деле пошлем Микитушку походить и посмотреть. Он у нас такой разумник, лучше меня!

Микитка сразу согласился пойти посмотреть. Ему и самому давно хотелось выйти в город – но мать запрещала попусту рисковать; он и сам понимал ее правоту. Но теперь такая нужда появилась.

Он пришел к матери, прежде чем покинуть дворец, - уже это было опасно: хотя пока бывшего постельничего Константина выпускали и впускали свободно. Однако Микитка мало походил теперь на евнуха, каких привыкли видеть греки, - он подпоясал веревкой свое распашное длинное одеяние, и, сковав такой одеждой себе ноги, ходил со степенностью священнослужителя. Волосы, прежде короткие, Микитка отпустил и зачесывал со лба и висков, приглаживая лампадным маслом.

Мать с любовью и болью посмотрела на сына – такого даже рука не поднималась благословлять! Но все же она благословила; а Микитка принял ее напутствие, склонив голову.

– Помогай Господь, - сказала Евдокия Хрисанфовна. – Ступай, Микитушка.

Сын молча поклонился ей в пояс – и, повернувшись, вышел: почти неслышно, но скоро ступая.

Микитка вышел, зная, что подгадал со временем, – на улицах было довольно малолюдно, несмотря на то, что Царьград наводнили победители: наступил час молитвы. Константинополь еще прежде турок оскудел греками – а турки были намного более послушны закону своей веры, чем греки: обрядность у них была на первом месте. Теперь они собрались в молитвенных местах. Кто мог, пошел и в мечеть – мечеть в Стамбуле была пока только одна, но какая! Краса всего мира! Мехмед сделал не по годам умно – он готовой перенял славу, которую греки добывали себе и преумножали многие сотни лет!

Микитка посмотрел на златоверхую Софию, лишенную креста, - и перекрестил собор, а не себя.

– Чтоб вас всех прижало там, как вы нас, - пробормотал он, думая о тех, кто сейчас приникал лбом к драгоценным мозаичным образам на полу храма, бормоча свои дьявольские молитвы.

Бывший паракимомен загодя решил, куда пойдет, - в итальянские кварталы. Теперь католики и православные в городе оказались в одинаковом положении: и еще вопрос – кому пришлось хуже, податливым грекам или непримиримым детям Рима!

Микитке очень повезло: он не только пересек Стамбул безопасно, но и сумел расположить к себе одного из итальянских купцов, которые еще до победы Мехмеда держали у себя рабов-славян. Итальянцы удержались в Константинополе, несмотря на победу турок, - а может, и благодаря ей: эти мореплаватели, поставщики нужнейших западных товаров и дипломаты были особенно нужны султану, чтобы закрепить свои позиции.

Но Микитку итальянец принял благосклонно, даже сочувственно, - и, выслушав его повесть, тут же пленился словами о русских этериотах, оставшихся без господина. Не один только император Константин испытал верность, стойкость и неприхотливость русских воинов.

Купец безусловно согласился принять к себе в охранители Ярослава Игоревича и тех его товарищей, кто пошел бы; он угостил Микитку фруктами в меду, каких тот и не помнил, когда ел, и звал вернуться вместе с Ярославом Игоревичем и матерью.

Когда Микитка ушел, радость окрыляла его; но скоро сменилась мучительными сомнениями. Он слишком хорошо помнил, с чего началась его рабская жизнь в Константинополе; не ладил ли этот католик тоже обмануть их, как тот Марио Феличе?

Но нельзя никому на свете не иметь веры… и уж, как ни поверни, им сейчас лучше этот итальянец, чем султан!