От него не укрылось, как жена побледнела. Фома зловеще склонился к ней, продлевая впечатление.

– Я сам это видел, потому что мне на своем веку приходилось наблюдать пытки. И даже пытать самому! Тебе, к счастью, нет.

Патрикий помрачнел.

– То, что женщина способна вынести такое, - иллюзия, - сказал он. – Но мы, мужчины, должны сделать все, чтобы наши женщины продолжали гордо держать голову и говорить подобные речи…

Он откинул назад золотые волосы и усмехнулся.

– Горе нам, если все жены будут рассуждать подобно тебе! Однако ты получила такое право, и я давно это признал.

Фома помолчал.

– Я еще помню дни, когда ты была моей наложницей, - но не желал бы, чтобы это время вернулось. А теперешние рабыни будут смотреть на тебя и мечтать, какими они могли бы быть! Или могут стать однажды!

“Ты можешь подарить другим свою душу… а они принять твой дар, даже не зная о нем”, - вновь прозвучали в голове Феодоры слова царицы. Она улыбнулась со слезами.

– Ты возмужал… повзрослел, мой дорогой Фома. Ты говоришь, как настоящий грек!

– Боюсь, Метаксия не согласилась бы с тобой. Но для сестры я согласен быть и римлянином, - усмехнулся патрикий. – Рад, если ты теперь ценишь меня выше.

Они долго смотрели друг другу в глаза. Потом Феодора кивнула и потупилась; она порозовела, и глаза мужа заблестели торжеством.

– Я пойду… приготовлюсь, - выразительно сказала московитка.

Она встала из-за стола; Фома спокойно кивнул, оставшись сидеть в своем курульном кресле*. Он проследил за тем, как жена скрылась… а потом помрачнел и тихо выругался.

Но через несколько мгновений улыбнулся и радостно вздохнул. Если бы Феодора могла видеть его сейчас, он напомнил бы ей самого желанного поклонника – Леонарда Флатанелоса.

Но это сходство длилось недолго, и скоро лицо патрикия опять обрело прежнее мрачно-скептическое выражение.

Когда они остались вдвоем и Фома наконец лег рядом с женой, а его рука заскользила вверх по ее бедру под сорочкой, Феодора вдруг перехватила его запястье. Впервые патрикий почувствовал на себе, что московитка упражнялась серьезно.

Фома так же серьезно и выжидательно посмотрел на нее.

– Завтра я покажу тебе, как стреляю, - сказала Феодора.

Патрикий кивнул и улыбнулся опять: глаза заблестели радостью, теперь их общей радостью, и за мужчину, и за женщину. Он мягко обнял ее и стал целовать, а его руки заново узнавали ее. Прежде, чем отдаться его страсти, Феодора успела увидеть перед собой Феофано… и рассмеялась: ей показалось, что далекая царица рассмеялась тоже, и патрикий вместе с женой словно бы услышал в своей супружеской спальне торжествующий смех лакедемонянки.

“Я вернусь домой, моя василисса”.

“Моя возлюбленная августа!

Ты могла бы подумать – и я могла бы подумать, что все идет как прежде. Константинополь так сильно чувствовал, что дни его сочтены; а здесь, у нас в деревне, разлито сияющее спокойствие, достойное бессмертных, которым уже навеки нечего страшиться.

Или это мы с мужем завязали себе глаза и заткнули уши, как приговоренные у столбов, в которых целятся лучники.

А может, в этом спокойствии виновато мое состояние – я помню, что в прошлые разы, вынашивая детей, чувствовала такую же обманчивую блаженную бестревожность! Я снова непраздна, Метаксия!

Прошло всего две недели с тех пор, как я посылала тебе последнее письмо, - и тогда я была еще свободна: а теперь уже нет, поняв наверняка, что ношу дитя. Вернее сказать, это Фома так думает, что связал меня… но той свободы, что завоевали мы с тобой, у нас никто не отнимет.

Фома неподдельно, я знаю, восхищался моим искусством стрелка – и я продолжаю упражняться: его любимые старые яблони, которые он так холил без меня, теперь принесены в жертву моей воле и ратным забавам. Благо стрельба – не фехтование: даже беременная женщина может заниматься ею, не боясь повредить ребенку. Подобное может случиться, только она будет слишком уж неискусна или слаба, – но я давно миновала эту ступень.

Фома снова счастлив со мной и Вардом, и безумно счастлив мыслью о своем будущем отцовстве. Или это мне так кажется? Он будто опьянел… а в таком деле, как ничто другое, нужна твердость и трезвость. Фома очень изменился с тех пор, как мы расстались, - точно римский философ-стоик на отдыхе: он возмужал, как мне представляется, и порою своими словами напоминает мне Леонарда. Но Фома всегда умел говорить слова. Сумеет ли подкрепить их делом?..

Не знаю, радоваться ли тому, что мой Вард узнал и полюбил отца, - но это уже случилось, ничего не попишешь. Однако и сам Фома стал куда более заботливым отцом, чем был раньше, и часто угадывает нужды и желания сердца нашего сына прежде меня. Помнишь, Фома давно еще писал – и я тоже писала, что Вард здесь, у нас в имении, приохотился к рисованию? Муж всячески поощряет его в этом – и Вард удивительно похоже рисует вещи, которых никогда не видел. Ты знаешь, что наш мальчик особенно любит рисовать море и корабли? А ведь он был совсем мал и несмышлен, когда мы купались в море и видели в Пропонтиде наши греческие суда!

Фома жертвует ему листы лучшей бумаги, и Вард исчеркивает их углем от края до края – и мне всякий раз кажется, когда я гляжу на рисунок, что его художеству не хватает простора, будто его корабли стремятся вырваться из своих границ. Вот кто настоящий грек! Он будто критянин – кстати, скажи, верно ли, что Флатанелосы родом с Крита?

Я сейчас пишу и кутаюсь в шаль от озноба – не могу поверить, что уже осень: что я в имении уже третий месяц, и третий месяц не видела тебя… В деревне даже время течет иначе.