Может быть, кто-то из горожан за эти месяцы пострадал и по вине Мардония – только потому, что тот не захотел стать турецким наложником: тогда как эта участь была далеко не худшей и весьма частой!

Но если бы ему опять пришлось решать свою судьбу, Мардоний поступил бы так же. Он повзрослел и понял, что взросление мужчины означает готовность к сознательному страданию во имя чего-то, что выше и больше него. Он тоже строил свою душу!

Поиски, однако, кончились; и кончились ничем. У градоначальника было слишком много забот; может быть, он наконец причислил Мардония к мертвым и махнул на мальчишку рукой.

За это время сын Валента едва ли не впервые в жизни почувствовал себя нужным и дорогим человеком; не желая быть обузой, он учился нескольким ремеслам, которые прежде презирал, следом за отцом считая женскими, и радовался, когда его хвалили за успехи. Впрочем, Мардоний сам рассказывал Микитке, что в Блистательной Порте все мужчины обучались какому-нибудь ремеслу, считая и самых знатных. Русский евнух удивился и похвалил такой турецкий обычай; и Мардоний тоже признал его полезность. С него быстро облетела избалованность, не затронувшая его чистой и глубокой души – одной из тех замечательных восточных душ, которые часто находят себе прибежище именно в тонких и неразвитых телах.

Мардоний почти сразу привязался к Микитке, полюбил его, как единственного человека, которому мог открыться, – и вначале даже слишком льнул к своему новому другу; но потом почувствовал, что московит не хочет такой близости. Мардоний догадался, что этому может быть даже не одна причина, известная им обоим, - а несколько причин. Может быть, сын Аммония узнал кое-что стороной, в обход Микитки… но спустя некоторое время перестал к нему ластиться, держась с дружелюбным достоинством сына благородных родителей. Но внутри у Мардония засела та же боль, что и у Микитки: оба сделались вынужденными одиночками.

Но, несмотря на это, они стали один для другого самыми близкими друзьями, которых могли иметь, – вдвоем они переговорили о многом, о чем молчали со всеми остальными; но им было хорошо даже молчать вместе целыми часами, занимаясь шитьем или вязанием. Мардоний, как и его старший товарищ, скоро почувствовал, что у него нет воинского призвания: и теперь ему не перед кем было этого стыдиться. Тавроскифы, которых сын Аммония зауважал еще больше, узнав ближе, уважали все честные занятия.

Микитка почти сразу был вынужден представить своего подопечного Евдокии Хрисанфовне – конечно, мать дозналась о госте очень скоро, от мужа ли, от его ли товарищей, было не так уж важно. Все они почитали жену своего старшего – здесь, на чужой земле, она была для русов не меньше княгини; а зоркостью своего сердца и мудростью суда заслуживала такого звания.

Мардоний ощутил влечение к этой русской женщине – и страх перед нею: такое же смущение ума, какое его брат ощущал перед лицом Феофано, даже еще больше. В Евдокии Хрисанфовне была какая-то основательность, правда неведомой Мардонию матери-земли, которой не имели даже лучшие гречанки, – основательность и правда, свойственная едва ли не больше всего русским женщинам!

И, конечно, Евдокия Хрисанфовна догадалась, что Мардоний непрост и сын далеко не простых родителей; и что за ним тянется долгий кровавый хвост, который мальчик очень хотел бы, но не мог оборвать.

Но она ничего лишнего не спросила – и даже вовсе ничего не спросила, удовольствовавшись тем, что Мардоний рассказал ей сам. А он едва ли не поведал больше, чем следовало, - отчего-то вдруг безрассудно захотев довериться ее власти и участию!

Оставшись вдвоем с Микиткой, Мардоний сказал ему - все еще помня теплый, но зоркий взгляд и теплую руку, гладившую его волосы:

– Я бы хотел, чтобы у меня была такая мать!

Микитка знал, что Мардоний очень рано осиротел, - что он почти забыл ту, что дала ему жизнь. И евнух сказал, понимая тоску друга:

– Евдокия Хрисанфовна нам всем мать…

Микитка печально улыбнулся, сознавая то особенное значение, которое его мать приобрела для всех русов здесь.

– И тебе теперь – тоже, - закончил он, положив руку Мардонию на плечо.

Валент Аммоний стал известным в городе вельможей и милостником султана; это было уже и вовсе не стыдно – наоборот, он вызывал зависть многих ромеев, не сумевших пробиться так высоко. Насмешка судьбы была в том, что у Валента кусок с султанского стола застревал в горле…

Мардоний, конечно, избегал показываться во Влахернах, но некоторые пронырливые слуги из итальянских домов крутились там и приносили московитам самые свежие новости.

Услышав об отбытии Валента в Каппадокию, Мардоний испугался – не за отца, а за Феофано. Он чувствовал сердце отца не хуже старших сестер.

– Валент сначала посидит в ваших горах, - сказал Микитка, когда младший друг поделился с ним своими опасениями. – Такие дела не вдруг делаются! Силу свою упрочит и султану как следует поклонится. Горы не Стамбул, в кулаке не сожмешь – там небось люди и посейчас кровью обливаются, турок нещадно бьют!