– Государь придет, - ответила ключница. – А при нем священники наушничать не будут, он их слушать не станет: у него сила в воинах, а не в лживых языках.

– У него католики, - хмуро сказал Ярослав Игоревич.

Евдокия Хрисанфовна кивнула. Она перебирала темную тяжелую косу, выбившуюся на плечо.

– Верно, католики… Но потому только католики, что они ему военную силу приведут. У Константина Христос с мечом – он всю неправду разгонит…

– Правда лжи не одолеет – ее, поганую, никогда не вывести, - мрачно сказал Ярослав Игоревич.

– На земле никогда не вывести – а ты всегда на небо гляди, - сурово ответила Евдокия Хрисанфовна.

Ярослав Игоревич кивнул.

Потом встал и низко поклонился.

– Ты меня пристыдила, Евдокия Хрисанфовна… Потерплю, скреплю сердце, и сделаем с тобой по-божьи!

– Бог силу даст, - сказала Евдокия Хрисанфовна.

Старший быстро ушел в дом - не возвращаясь к костру, к товарищам, как будто не мог сейчас ни с кем говорить. Евдокия Хрисанфовна посмотрела ему вслед, и вдруг лицо ее потускнело. Как будто ей не для кого стало сиять.

– Когда-то он придет, и что-то сделает… - пробормотала ключница. – Что ему дадут сделать…

Из дома вышел Микитка и долго стоял, глядя на мать и не смея приблизиться, - как и воевода. Потом подошел и сел около Евдокии Хрисанфовны. Хотел что-то спросить – но тоже не решился.

Евдокия Хрисанфовна вдруг словно очнулась и посмотрела на сына долгим взглядом. Потом печально улыбнулась и взяла в руки свою седеющую косу. Вздохнула.

Микитка встал и ушел в дом; у него сделался страдающий вид, как у неизлечимого больного. Мать с болью посмотрела ему вслед, но так и не встала с места.

Спустя четыре дня Евдокия Хрисанфовна, работавшая в доме отдельно от других женщин, ближе к дверям, неожиданно услышала снаружи чужие повелительные голоса. Греческий язык.

Она замерла, оставив тканье: у нее был готов уже почти целый плащ для Ярослава Игоревича, из красной шерсти. Сложила руки на коленях и прислушалась.

Голоса вдруг перешли в брань; среди греческой ругани она услышала русскую речь, русские только сейчас, казалось, потеряли терпение. Евдокия Хрисанфовна различила громкий голос Ярослава Игоревича и, закрыв глаза, прошептала молитву. Она не смела высунуться – не столько из страха, сколько из страха выдать всех.

А потом Ярослав Игоревич вошел в дом, на ходу убирая меч в ножны; за ним несколько товарищей, которые тоже держались за оружие. У них были гневные лица, как будто их объединяло общее чувство.

Евдокия Хрисанфовна встала с места и шагнула к старшему.

– Что случилось? – вырвалось у нее.

Ярослав Игоревич посмотрел на свою избранницу.

– Гречины приходили, - сказал он. – Приказывали именем императора выдать русских рабов.

– И что вы им ответили? – спросила Евдокия Хрисанфовна.

Воевода мрачно улыбнулся.

– Мы сказали, что рабов здесь нет – и что императоров здесь нет, - ответил он. – А если еще придут с честных воинов такого требовать, мы их малыша найдем и крапивой отстегаем… Не дорос еще до императора…

Воины посмеялись, переглядываясь с одинаковой суровой готовностью.

Евдокия Хрисанфовна прижала руки к щекам – а потом бросилась старшему на шею, прильнула к груди.

– Что же это будет, Ярославушка, - прошептала она. – Что будет!..

Ярослав Игоревич крепко обнял ее.

– Что Бог попустит, то и будет, Дунюшка, - сказал он. – Только тому и быть!

Воевода погладил ее по голове.

– Не бойся, Дунюшка, отстоим вас! С Богом да с предками!

– Отстоим друг друга. С Богом да с предками, - прошептала Евдокия Хрисанфовна.

Они посмотрели друг другу в глаза.

– Скоро уж все кончится, - сказала ключница.

– Мы выступаем, - сказал Фома Нотарас.

Феодора, которая сидела за столом и что-то писала, подняла голову. Кивнула.

– Я рада.

Патрикий подошел к ней и положил руку на спинку ее резного кресла. Посмотрел в глаза, отвел с щеки прядь темных волос.

– Ты останешься здесь, конечно. Здесь пока еще безопасно.

Феодора встала, положив руки на живот. Она была задрапирована в несколько одежд из атласа и шелка, но теперь ее положение было не скрыть при всем старании.

– Если я твоя жена, Фома, а не забава, не пленница, - сурово сказала она, - я поеду с тобой и разделю твою судьбу!

Патрикий онемел. Таких выступлений он до сих пор не слышал; соединившись снова, они пока еще обходили в разговоре свое расставание, словно будущее само собой разумелось. Но, должно быть, каждый из них разумел свое.