Ей уже не хватало Олимпа, неразлучного спутника в дороге и умного друга, но сейчас Феодора предпочла промолчать.

Они медленно пошли вперед, среди пеших слуг, разбиравших поклажу, и конных воинов, и все одинаково давали им дорогу. Фома иногда кивал и улыбался, но ни разу не поклонился.

“Он теперь в силе, - подумала Феодора, и ее приятно защекотало это чувство.
– Он в силе, потому что при Константине… фаворит… осведомитель”.

Как бы то ни было, Феодора наслаждалась прогулкой: особенно когда высмотрела, что Аспазия и Олимп идут следом, и повозка катит тоже. Впрочем, ни слуги, ни возница не приближались, позволяя хозяевам оставаться наедине. Фома посматривал по сторонам, словно предупреждая нападки черни, - но никто из простолюдинов не осмелился даже подать голос, не то что тронуть их.

– Чтобы тебя почитали, Феодора, нужно держаться как господин, - сказал патрикий, взглянув на нее и удовлетворенно улыбаясь. – Часто этого совершенно достаточно.

Феодора помрачнела.

– А я думала, что нужно делать благие дела, служить народу!

– Это неплохой путь, - согласился любовник: но согласился, насмешливо улыбаясь. – Но очень долгий. Манеру и репутацию запоминают и преклоняются перед нею гораздо раньше… И такое поклонение нужно толпе не меньше, чем хлеб, а то и нужнее!

Тут Феодора охнула, схватившись за живот, и с патрикия сразу же слетела светская насмешливость. Он поддерживал подругу, пока не стало ясно, что ребенок только напоминает о себе, а не рождается.

– Надо было довезти тебя! – сказал Фома. Феодора мотнула головой.

– Ну уж нет… Я и так уже почти разучилась пользоваться ногами! Не бойся, я здорова!

Они пошли дальше – и вдруг Феодора застыла как вкопанная. Патрикий крепко схватил ее за руку:

– Что такое?..

Феодора сжала губы; она совсем побледнела.

– Идем.

Фома быстро повел ее вперед, крепко держа под локоть. “Надо было доехать – а дома ей нужно сразу лечь, - думал он. – Бедняжка! Зачем я вообще взял ее с собой!”

Тут Феодора вдруг заговорила с ним: у нее был глухой сдавленный голос.

– Я видела женщину… русскую женщину… Ее.

Фома не сразу понял, кого подразумевает Феодора: а когда понял, оторопел.

– Мать того евнуха?

Феодора дернулась при таких словах, как будто хотела вырваться; но господин, конечно, не пустил.

– И что тебе в этом?

Для него самого подобное происшествие значило очень много – пожалуй, куда больше, чем для Феодоры. Но у нее сделался такой вид, точно она повстречала покойницу.

– Я как будто мою мать здесь увидела… и в ее глазах всю мою жизнь, - одышливо прошептала любовница патрикия. – Лучше б она меня выбранила… ударила! Мочи моей больше нет!

Нотарас выпустил ее руку.

– Вот как? – спросил он ледяным голосом.

Феодора закрыла лицо руками.

– Как мне стыдно!

Нотарас сам побелел: красивые губы вздрагивали, руки сжались в кулаки.

– Стало быть, ты лгала мне о своей любви? – воскликнул он.

Феодора покачала головой; потом отняла руки от лица. Теперь она рдела от стыда.

– Нет… я не лгала. Я никогда никого не смогу полюбить так, как люблю тебя.

Конечно, нет – никакой мужчина уже не сможет стать ее первым возлюбленным, как и подарить ей первого ребенка…

Патрикий смягчился, выпрямился, словно от великого облегчения. Подошел к ней и обнял, заглядывая в глаза.

– Ну так в чем же дело? Ты моя любовь… моя жена… кто здесь посмеет осудить тебя, и по какому праву?

“По русскому праву…”

– Она может меня судить, - прошептала Феодора.

Рука Нотараса, обнимавшая ее, сжалась крепче, почти до боли.

– Ты моя жена и под плащом моей защиты. Любого, кто посмеет оскорбить тебя, я уничтожу!

Феодоре стало страшно: она вдруг поняла, что так и будет. А любовник неожиданно вскинул ее на руки, и дальше понес, не слушая никаких возражений. Впрочем, до дома оказалось недалеко – это был небольшой, но уютный дом с садом для проезжающих: а вернее говоря, для избранных гостей. Пожилой усатый хозяин встретил их, низко кланяясь.

Патрикий резко приказал приготовить ванну и постель для своей спутницы. Феодора больше не спорила, не противилась: она слишком устала.

А когда она уже смыла с себя дорожную грязь и легла в постель, Фома пришел к ней – тоже чистый и надушенный, в турецком халате, который странно сочетался с его светлыми кудрями и белой кожей. Возлюбленный сел с ней рядом и взял ее за руку.

– Твоя мать Евдокия неспроста гуляла сейчас по улицам, - сказал он, улыбаясь холодно и значительно. – Будь уверена – ее не за добродетели выпустили, а из высших соображений! Мне нужно понять, кто - и какую новую игру ведет сейчас в нашей столице. А тебе не нужно больше стыдиться и тревожиться.