И враги едва ли заподозрят какую-то опасность в беременной женщине…

Если понадобится защитить себя и дитя, она перережет горло кому угодно.

– Не сомневаюсь, но лучше, чтобы этого никогда не происходило, - мрачно заметил Олимп: и Феодора поняла, что бормочет вслух. – Женщина, попробовавшая крови, становится хуже мужчины-убийцы! – предупредил художник.

Феодора выпрямилась.

– Но почему? – воскликнула она с изумлением и негодованием. – Почему вам такое предпочтение?

Олимп рассмеялся.

– Предпочтение ли? Мужчина делает – и забывает, отторгает; женщина делает – и сохраняет сотворенное в себе… здесь.

Скульптор положил ей руку на живот, но этот жест сейчас совсем не казался бесцеремонным.

– Женщина может стать воином, - сказал он. – Но только тогда, когда она начинает забывать и отторгать, подобно мужчине, то есть обедняет себя…

– Война меняет и уродует всех, - прошептала Феодора.

– Но мужчины для нее созданы, а женщины нет, - сказал Олимп.

Они вдруг почувствовали, что стоят – точно островок посреди бушующего океана. Их оставили здесь до дальнейших распоряжений патрикия или других господ. Аспазия совсем забилась в угол, куда дальше уязвимой госпожи: так что в ворохе покрывал и меховых одеял виднелись только рыжая челка и нос.

Феодора вдруг разгневалась.

– Удивительно, что о воинском призвании мужчин мне рассказывает скульптор, который никогда не оскользался в грязи и крови, не видел сражений! Хуже всего… высокопоставленные люди искусства, болтуны!..

Олимп склонился к ней и сжал ее плечо:

– Успокойся – успокойся.

Он нисколько не рассердился, только тревожился за нее. Феодора фыркнула и опять потянулась к занавеске: если их сейчас не выпустят, она вылезет сама.

Но тут открылась дверь, на ковровый пол лег квадрат ослепительного света, и на пороге возник Фома Нотарас, подобный Фебу. Феодора почти успела забыть, как он хорош. Патрикий улыбался.

– Любовь моя, ты можешь выходить.

Он не посмотрел ни на кого больше в повозке – и Феодора тоже. Она встала и взяла патрикия за галантно поданную руку.

Они вышли на улицу, на камни мостовой, - и над Феодорой опять раскинулся Город, в который она почти не надеялась вернуться. Вокруг них толклось много людей, которые шумели, занимаясь своими делами; но Феодоре ее спутники и защитники сейчас показались ничтожными.

Необъятная красная София, увенчанная горящим на солнце крестом, опять осеняла их, довлела над всеми чувствами. Золотые ворота; огромные колонны, носящие немеркнущие древние имена… Большой дворец… Большой цирк…

Патрикий обнял ее за плечи.

– Я говорил тебе, что мы вернемся, - и вот мы опять здесь.

Феодора засмеялась, как будто свершилось чудо, и обняла его обеими руками за талию. Море, солнечные отблески которого попадали им в глаза, подарило миру перл, сияющий среди городов. Казалось, только теперь Феодора смогла вполне оценить Константинополь.

Конечно – она впервые взглянула на него глазами образованной ценительницы, аристократки. Насколько же убог взор темного человека!

– Куда нам теперь? – спросила московитка. – Во дворец?

Фома засмеялся, и впервые за этот разговор в его бледном лице выказалось что-то хищное.

– Нет, дорогая, сейчас не все так просто. Мы уже не дома.

Он прижал ее к себе и набросил свой алый плащ. Феодоре показалось, что он так сделал, потому что на них смотрели и видели.

– Сейчас я отведу тебя в тот дом, где всегда останавливался, приезжая в Константинополь… мы там поселимся вместе, - сказал патрикий. Его выразительные серые глаза сделались ледяными и отстраненными. – Пока не выясним, что там готовили нашему государю в кухнях Большого дворца.

Феодора кивнула: ей было почти ничего не понятно, и, вместе с тем, понятно очень много. Господин взял ее под руку.

– Ты ведь хочешь прогуляться со мной? Я понимаю, как ты соскучилась по свежему воздуху.

Он как-то брезгливо улыбнулся.

– Весной в Царьграде еще не так смердит, как летом.

Феодора засмеялась; но тут же осеклась. Она вдруг оглянулась на повозку и уперлась.

– А как же Аспазия и Олимп?

Фома поморщился и нетерпеливо потянул ее прочь.

– Вылезут и догонят нас. Куда они денутся!