– Императору нужен отдых, - сказал постельничий.

Он опять позволил себе мягко возмутиться, но непокорство тут же соединил с почтительностью и готовностью исполнить приказание, как только будет возможно.

– Здоровье моего василевса бесценно для империи. Пусть император подкрепит себя сном, а когда он проснется, мальчишка будет здесь.

Иоанн долго молчал, теперь похожий на восковую куклу – или мумию. Казалось, недавнее усилие истощило его силы окончательно.

– Хорошо, - наконец сказал он. – Но пусть мальчика освободят из тюрьмы теперь же. Когда я проснусь, я желаю видеть его… Ты слышал меня, Лука?

– Да, божественный.

Иоанн слабо улыбнулся. Потом он простерся на кровати и затих.

Постельничий несколько мгновений наблюдал его – потом тихо поднялся и вышел, двигаясь очень быстро, но так же бесшумно.

Пока василевс будет спать, он успеет многое.

Микитка спал, зарывшись в солому, - ему было холодно, голодно, все тело болело, а страх истощил его силы окончательно. Это и сделало русского раба наконец безразличным, словно он при жизни поднялся выше своего бытия.

Он проснулся, когда загремел замок. Евнух встрепенулся и вскочил, как будто откуда-то получив силу. С замком возился эскувит; а рядом со стражником, в стороне, при слабом свете лампы виднелась женская фигура…

– Это ты? – пробормотал Микитка.

– Да, я, - ответила Феофано. Она выступила из мрака и улыбнулась, сверкнув подведенными глазами. – Выходи.

* Такой способ тайнописи (симпатические чернила) применялся еще в античности.

========== Глава 17 ==========

– А если я откажусь идти? – спросил русский раб.

Феофано на миг замерла – ну точь-в-точь змея перед броском. Микитка однажды видел такую в руках служителей императорского зверинца.

– Откажешься? – повторила греческая госпожа. Потом шагнула к отроку. – Тебя казнят, и твою мать тоже!

– Все… все лучше, чем служить вам. И я не могу тебе верить, - пробормотал Микитка. Но голос его затихал, и он потупился к концу фразы, потеряв остатки уверенности в своей правде.

Феофано посмотрела на эскувита, улыбаясь.

– Вытащи этого глупого мальчишку за шиворот, если он не хочет идти своими ногами.

– Я сам пойду!..

Микитка распрямился, точно его ударили. Расправил плечи и шагнул из камеры, стараясь ничем не показывать, как у него болит тело. Но Феофано увидела следы от побоев и свела брови; впрочем, она не сказала ни слова, и никто из троих не шумел, сейчас вполне понимая друг друга. Они направились прочь.

Микитка порою пошатывался и постанывал сквозь зубы, как ни крепился; и стражник, следовавший за Феофано вместе с евнухом, время от времени поддерживал его под локоть.

Они направлялись в сторону, противоположную той, откуда Микитку притащили в подземелье, - и иногда пленнику казалось, что лампа Феофано освещает другие человеческие фигуры, скорчившиеся за решетками камер; но он молчал. Думать он сейчас почти не мог, только идти.

Троица поднялась по лестнице и вышла через дверь-арку в пустой коридор. Там Феофано остановилась, обернувшись к своим спутникам.

Ее смуглое лицо было сурово и вдохновенно, точно у пророчицы, а не убийцы.

– Теперь во дворце неразбериха, - сказала она. – Все заняты императором; мы сможем выйти. Ты, Марк…

– Сейчас, госпожа.

Воин слегка поклонился и быстрыми шагами удалился по коридору. Феофано провожала его взглядом, положив руку Микитке на плечо. Тот невольно задрожал – сразу от отвращения к этой женщине и влечения к ней.

– А ты не боишься, что Марк тебя предаст, как вы все делаете? – спросил евнух.

Феофано одной рукой с силою схватила его за подбородок и повернула его лицо: при виде ее страшных глаз слова замерли у Микитки в горле.

– Ты ничего не понимаешь, - сказала она.

Оттолкнула мальчика от себя.

– Что вообще может быть понятно тавроскифу?

Феофано, впрочем, беспокойно смотрела вслед стражнику – несколько раз переступила с ноги на ногу, потом закусила губу. Она побледнела, только глаза сверкали ярко, страшно.

Но Марк вернулся; он почти бежал, стараясь только не греметь своей броней и тяжкой обувью. В руках у него был какой-то темный сверток, который он бросил в руки растерянному Микитке.

– Это плащ, прикройся, - сказал эскувит, тяжело дыша. Микитка без вопросов надел темный грубый плащ, упавший до пят; Феофано, поставив свою лампу, помогла юноше застегнуть плащ на плече и надвинуть на лоб капюшон. Вот так: теперь ни лица, ни ссадин не видно.