"Но… они вдь ужъ ношеные?"

"Ну, конечно, они ношеные, хе, хе, иначе Мильде не сталъ бы ихъ собирать. Они не имли бы тогда никакой цнности!" И журналистъ смялся отъ всей души, что ему удалось сказать двусмысленность.

Но толстый Мильде свернулъ свои корсеты и сказалъ:

"Это моя спеціальность, но, чортъ возьми, чего вы тамъ стоите и разсматриваете меня? Это мои собственные корсеты. Да, я самъ ихъ носилъ; разв вы этого не понимаете? Они мн понадобились, когда я началъ полнть; я шнуровался и думалъ, что это поможетъ. Но это не помогло".

Паульсбергъ покачалъ головой и чокнулся съ актеромъ Норемъ.

"За твое здоровье, Норемъ, — что это за глупость, что Гранде не хочетъ съ тобою встрчаться?"

"Да Богъ его знаетъ", возразилъ Норемъ, ужъ почти пьяный, "меня это самого удивляетъ, я и во сн не обижалъ его".

"Нтъ, онъ съ нкотораго времени начинаетъ важничать".

На это Норемъ воскликнулъ радостно:

"Вотъ, послушайте, Паульсбергъ тоже говорить, что Гранде начинаетъ важничать. Что вы скажете?"

Съ этимъ вс были согласны. Паульсбергъ рдко говорилъ такъ много; онъ обыкновенно сидлъ, прислушиваясь къ разговору, и никогда не вмшивался; онъ пользовался уваженіемъ всхъ. Только одинъ Иргенсъ полагалъ, что онъ въ состояніи состязаться съ нимъ, и онъ всегда ему противорчилъ.

"Я не понимаю, какъ Паульсбергъ можетъ ршать за него", сказалъ онъ.

Вс, озадаченные, посмотрли на него. Паульсбергъ не можетъ ршать? Хе-хе. Нтъ? Кто же тогда можетъ?

"Иргенсь", отвтилъ Паульсбергъ съ насмшливой серьезностью.

Иргенсъ посмотрлъ на него; они обмнялись суровыми взглядами. Фру Ханка вмшалась, сла на стулъ какъ разъ между ними и начала разговаривать съ Ойэномъ.

"Послушайте", сказала она сейчасъ же. "Ойэнъ хочетъ прочесть намъ свои послднія вещи — нсколько стихотвореній въ проз".

Тогда вс расположились поудобне и приготовились слушать. Ойэнъ захватилъ стихотворенія съ собой; онъ досталъ ихъ изъ кармана, руки его дрожали.

"Я все-таки долженъ попросить о снисхожденіи", сказалъ Ойэнъ.

Тогда оба молодые студента, поэты со стрижеными головами, разсмялись; а тотъ, который носилъ компасъ на цпочк, сказалъ удивленно:

"Да, если нужно оказывать вамъ снисхожденіе, тогда что же говорить о насъ!"

"Шш, тише!"

"Мое стихотвореніе называется "Приговоренный къ смерти", — сказалъ Ойэнъ и началъ: "Я часто думалъ, что если мое скрытое преступленіе будетъ ужасно…"

"Тише! — Да тише".

"Я былъ бы тогда приговоренъ къ смерти. И я сидлъ бы тогда въ темниц и зналъ бы, что въ минуту разставанія съ жизнью я буду спокоенъ и буду размышлять. Я вошелъ бы на ступени эшафота, усмхнулся бы и скромно попросилъ бы у всхъ позволенія сказать слово. И тогда я началъ бы говорить. Я попросилъ бы всхъ вывести поученіе изъ моей смерти. Это была бы рчь изъ глубины души, и огонь запылалъ бы въ серцахъ, когда я въ заключеніе сказалъ бы: прости… Теперь мое скрытое преступленіе обнаружилось. Да!! И я приговоренъ къ смерти. Я такъ долго сидлъ въ тюрьм, что меня оставили силы. Я взбираюсь по ступенямъ эшафота, солнце свтитъ, и у меня выступаютъ на глазахъ слезы. Я такъ долго сидлъ въ тюрьм, что совсмъ ослаблъ. И, кром того, солнце свтитъ, а я его не видлъ вотъ уже девять мсяцевъ, и вотъ уже девять мсяцевъ, какъ я не слышалъ, какъ поютъ птицы; я все это увидлъ снова лишь сегодня. Я улыбаясь, чтобъ скрытъ, что я плачу и прошу у стражи позволенія сказать слово".

"Но говоритъ мн нельзя. Несмотря на это, я все-таки хочу говорить не потому, что мн хотлось показать свое мужество, но просто мн бы хотлось сказать нсколько словъ отъ самого сердца, прежде чмъ умереть, — я не хочу умереть нмымъ; невинныя слова, никому не могущія причинить вреда; быстро сказать нсколько словъ прежде, чмъ мн зажмутъ ротъ; друзья, посмотрите, какъ свтитъ солнце!.. Я начинаю, но не могу говорить. Боюсь я чего-нибудь? Покидаетъ ли меня мое мужество? Ахъ, нтъ, у меня нтъ страха. Но я ослабъ и не могу говорить, но я вижу Божье солнце и деревья въ послдній разъ… Что это такое?.. Рыцарь съ блымъ знаменемъ! Тише, сердце мое, не трепещи! Нтъ, это — женщина съ блымъ покрываломъ, красивая, взрослая женщина моихъ лтъ, у нея такъ же обнажена шея, какъ и у меня. Я ничего не понимаю, но я начинаю плакать о бломъ покрывал, потому что я ослабъ, и мн кажется, что блое покрывало такъ красиво трепещетъ на зеленомъ фон деревьевъ. И оно такъ удивительно красиво разввается на солнц. Черезъ нкоторое время я не буду его больше видть… Нтъ, все-таки, когда моя голова упадетъ, я глазами на короткое мгновеніе увижу чудный небесный сводъ. Это возможно, если я только хорошо открою глаза въ ту минуту, когда упадетъ топоръ. И небо будетъ послднимъ, что я увижу. А не завяжутъ мн глаза, не положатъ мн повязку на глаза, оттого что я такъ слабъ и плачу? Но тогда все будетъ темно, и я буду лежатъ незрячимъ и не смогу сосчитать нитки въ платк. Какъ глупо я заблуждался, когда надялся съ обращеннымъ кверху лицомъ увидть чудный небесный сводъ. Меня кладутъ ничкомъ, меня кладутъ на животъ. На шею надваютъ хомутъ. И, благодаря повязк, я ничего не вижу. Подо мной виситъ маленькій ящикъ, я не могу видть даже маленькаго ящика, но я знаю, что въ него упадетъ моя голова. Ночь, непроницаемая темнота вокругъ меня. Я мигаю и думаю, что я еще живу, въ моихъ пальцахъ есть еще жизнь, и я цпляюсь за жизнь. Если бъ мн сняли повязку, я бы могъ еще что-нибудь видть, я бы могъ радоваться маленькимъ пылинкамъ на дн ящика и видть, какъ он малы. Тишина и мракъ. Кипучее молчаніе народа. Милостивый Боже! Окажи мн Свое милосердіе. Сними съ меня повязку. Милостивый Боже, я рабъ твой, сними съ меня повязку".

Было совсмъ тихо въ мастерской. Ойэнъ отпилъ изъ своего стакана. Художникъ Мильде сидлъ и счищалъ какое-то пятно на своемъ костюм и ровно ничего не понималъ; онъ протянулъ свой стаканъ журналисту, чокнулся съ нимъ и шепнулъ:

"За твое здоровье!"

Фру Ханка первая заговорила:

"Да, да, Ойэнъ, какъ вы это все понимаете, какъ дрожитъ то, что вы пишете! Кипучее молчаніе народа. — Я слышу это и понимаю. Я нахожу, что это очень хорошо".

Вс согласились съ этимъ, и Ойэнъ былъ тронутъ. Радость очень шла къ его молодому лицу.

"Это только настроеніе", — сказалъ онъ.

Ему бы очень хотлось услышать особое мнніе Паульсберга, но Паульсбергъ молчалъ.

"Но зачмъ вы выбрали такую тему? Я хочу сказать — стихотвореніе въ проз? Да, да, это очень хорошо".

"Это, собственно говоря, мое настоящее призваніе", отвчалъ Ойэнъ. "Романы у меня не выходятъ; у меня постоянно выходятъ стихи. Да, съ рифмой, или безъ нея, но всегда стихи. Послднее время я даже не пишу рифмъ".

"Чмъ выражается, собственно говоря, ваша нервность?" спросила фру Ханка своимъ мягкимъ голосомъ. "Вдь это очень грустно, вы должны теперь непремнно позаботиться о томъ, чтобы выздоровть".