– Живешь, говоришь?
– сказал отец и косящим взглядом проверил мою телесную немочь.

Я ошибся - ошибся в собственном отце. Я даже не мог предположить, что человек так может заблуждаться, как я. Так, как ошибся я, может позволить себе ошибиться только раб. Я - раб?

Я хотел спровоцировать народ, вытащив на кремлевский помост идиота. И делал все, что было в моих силах. Я надеялся, что народец, увидев над собой дегенерата, ужаснется и поймет, что жить так нельзя, если в кумирах ходит слабоумный малый, коим, безусловно, является Бо.

Но отец, как я понял, строит свою большую игру. Он воспользуется удобной ситуацией и сделает все, чтобы власть пала в его руки.

Между тем отец стащил полевую форму с погонами, где пластались маршальские звезды, и нагишом поскакал к студеному морю. Все-таки он был до безобразия здоров, бронетанковый бригадир. Потом с ненавистью растирал полотенцем атлетическое тело, кричал мне:

– Все хотят свободы! Будет вам свобода! Это я обещаю. Дадим стране свободу! Всем - свободу! Ничего, кроме свободы!

И я увидел в его налитых кровью глазных яблоках четкие зрачки убийцы.

– Жаль, что умираешь, сын, - проговорил он.
– Интересные события грядут!
– И поправил командирскую портупею.

– Я знаю.

– Что?

– Что будет с ним?

– С кем?

– Моим братом Борисом.

Отец отшатнулся; присел надо мной, пожевал губами, набрякал тяжелой венозной кровью:

– Кто тебе сказал о брате?

– Алька. Ты говорил с мамой очень громко...

– Что?
– Диктаторские мышцы обмякли; неожиданно улыбнулся.
– Ошиблась Алька. Борька мне как сын, но настоящий его отец - Борис Абрамыч... Понял?

– Да.

– Ну что еще у тебя?
– Он торопился, защитник отечества.

– У меня просьба.

– Давай.

– Не звони, пожалуйста, в пять часов утра... в чужую квартиру...

– Ха!
– сказал маршал.
– Между прочим, квартиру тебе сделал я. Но если просишь, больше не буду звонить. Прощай.

– Прощай.

Сталактитовые ножи лопастей вертолета качнулись, поплыли по воздуху, ускоряя собственное вибромолотильное движение.

Я не поверил отцу. Как можно было верить тому, кто хотел взять власть над рабами любой ценой - даже ценой смерти собственного сына?

Я торопился закончить повесть и поэтому заснул в пять утра. И только уплыл в муть сна, как раздался дзинь-дзинь телефона. Я цапнул трубку и услышал визг П.А.:

– Ты что, с ума сошел?

– А в чем дело?

– Он еще спрашивает, подлец!.. Я вот стою на станции... По твоей милости... А дача целая!

– Дача?
– не понимаю.
– Какая дача?

– Моя, которая сгорела. Ты сказал, что она сгорела.

– А что, не сгорела?

– Не-е-ет!

– Поздравляю.

– Иди ты... идиот!

– Сам такой... кто в пять утра?..

– А у меня электрички не ходят.

– Прогуляйся.

– Двести километров.

– Лови такси.

– Издеваешься?.. У тебя есть машина, давай на машине...

Я аккуратно опускаю трубку; какой привязчивый тип этот П. А., совершенно голову потерял на двухсотом километре, я его туда не посылал, и поэтому никаких обязательств у меня перед ним нет, тем более драндулет отправлен в металлолом.

Но снова - дзинь-дзинь-дзинь.

– Да иди ты, - отвечаю в сердцах, - на двести первый километр!

– Куда?
– И узнаю родной голос жены.

– Ты?

– Я.

– Что случилось?

– Я хочу тебя видеть.

– Ну, что такое?

– Если я умру, ты не люби... никого...

– Дур-р-ра!
– умираю от крика.
– Что с тобой?!

– Ты никого не будешь больше любить, обещаешь?
– рыдает.

– Никого!
– рыдаю я.
– Прекрати все это, ради Бога...

– Поставь за нас свечку, - просит.

– Хорошо.

– Ты знаешь... церковь у рынка...

– Знаю... Прости меня.

– И ты меня прости.

– Я скоро буду, - говорю.
– Тебе принести что-нибудь?

– Ничего.

– Я принесу повесть, - шучу, - и фантастическую феерию, - шучу. Наконец родил двойню. Слово за тобой.

– Ой, я тогда точно не рожу, - шутит.

И мы оба и смеемся, и плачем.

Город с высоты птичьего полета. Он шумен, многолюден, празднично-трудолюбив, контрастен. Пластается на берегу экологически чистого океана. На одном из травяных островков возвышается Статуя Свободы, встречающая путников мира поднятой рукой, где зажат факел, похожий на гигантское мороженое в вафельном стаканчике.