– Мне всегда хотелось, – я запинаюсь, сомневаясь, стоит ли делиться с Цинной подобными идеями.

Он всегда знал, как ободрить и поддержать меня – у меня не должно быть сомнений по поводу таких мелочей. Набираю в грудь побольше воздуха, собираюсь с мыслями, и стараюсь не думать о том, что сейчас сорвется с моего языка:

– Мне всегда нравился цвет глаз Пита… Это не небесный, но и не лазурный цвет. Что-то среднее и в то же время металлическо-серое. Такое небо бывает только на рассвете: бледное, но уже наполненное солнечной теплотой; невесомое и такое готовое к жизни. Я практически уверена, что таких оттенков просто не существует, но ведь надежда умирает последней?

Цинна вслушивается в мои слова внимательно, без тени ехидства или насмешки, будто я говорила действительно нечто серьезное и безоговорочно важное. Когда я, наконец, опустошенно вздыхаю, он лишь добавляет:

– Ты права, Китнисс. Надежда умирает последней…

– Цинна.

Это не вопрос. Утверждение, которое не требовало последующего короткого кивка одной из сестер. Я уже не различаю их – и небесное существо, и зеркало, и образы сестер вместе с очертаниями комнаты плывут перед глазами.

Конечно, Цинна. Кто еще мог сделать подобную красоту, не добавляя в нее ничего вычурного или кричащего, следуя золотой непоколебимой середине? Кто еще мог оставить в обычном куске материала всю душу, переживания и отношение ко мне? Кто еще мог, следуя одним мечтательным словам, сотворить то, о чем я могла только мечтать?

Мне нельзя плакать, но я позволяю одной соленой капле скатиться к самому подбородку и так же бесшумно упасть на пол. Это дань памяти Цинне – моему непревзойденному стилисту.

Я слышу его, и он все так же упрямо твердит:

«Помни, девушка из огня, я и теперь готов на тебя поставить».

– Его ателье сгорело с большей частью эскизов и одежды во время осаждения Капитолия, – говорит Далия. – Кое-что удалось спасти, а кое-что навсегда теперь останется горсткой пепла…

Фелиция недовольно одергивает младшую сестру, заставляя ее замолчать. Девушки потупили взгляд и чувствуют себя крайне неуютно, заметив мой расстроенный и еще более убитый вид. Напрасно. Ведь я ничуть не злюсь на них.

– Спасибо, – тихо шепчу я. – Я бы сказала что-нибудь еще. Но у нас с ним была традиция: он – творит, а я – молча восхищаюсь…

В глазах на первый взгляд таких похожих сестер разгорается счастье. Они смогли восстановить платье, смогли преподнести его в том виде, в каком бы его преподнес Цинна. Наверняка в этом была и заслуга Этана, но я пока не готова благодарить «слащавого фантика».

– Я принесла тебе поесть, но не уверена, что теперь ты можешь смотреть на еду, – виновато говорит Фелиция. – Что еще мы можем сделать для тебя?

– Вы сделали то, чего никто не делал на этом свете. Вы вернули мне Цинну. Хотя бы на мгновение, хотя бы его часть…

К глазам вновь подступают слезы, но предостерегающий взгляд Далии напоминает о том, что косметика не вечна, и оборона от потока слез станет для нее летальным исходом.

– Мы должны что-нибудь сказать перед тем, как ты отправишься в Президентский Дворец…

– Напутствие или пожелание? – спрашивает Фелиция. – Чтобы тебе сказал Цинна?

– Что если бы у него была возможность, он бы поставил на меня…

– Мы, – уверено начинает Далия. – Мы ставим на тебя, Огненная Китнисс.

И что бы теперь не произошло во Дворце – я готова. Какой бы бой не объявила Койн – я приму его как должное. Если она считала, что это платье сделает меня слабой – она ошиблась. Я – девушка из огня, которую сотворил Цинна, и изменить это сможет только смерть.

***

Видимо, наше с Питом прибытие в столицу Панема до самого последнего момента держалось в строжайшем секрете, поскольку теперь все оставшиеся билборды Капитолия светились нашими фотографиями и короткими, но многообещающими видеозаписями, на которых в основном мелькали лишь одни поцелуи.

Желудок стянуло в тугой узел и меня стало подташнивать: весь вечер мы проведем вдвоем: прикасаясь друг другу, а возможно, - мысль об этом приводит меня в ужас – и целуясь. Представление будет разыграно на глазах миллионов зрителей, и все это лишь для того, чтобы после мы разошлись по своим комнатам, будто бы и не знали друг друга.

Теперь я знаю чувства Пита. И тошнота накатывает вдвойне, когда я понимаю, каково было моему напарнику. Он предполагал, что мое сердце отдано Гейлу, и знал, что моя жизнь станет похожа на запертую клетку, из которой мне, выйди я за него замуж, путь на свободу был заказан.