Но его руки по прежнему покоятся на моих; дыхание обжигает мою шею; его тепло, кажется, мне не хватало его.

Китнисс - это Пит. Обновленный силами Капитолия, пахнущий свежей выпечкой, и сладкими пряностями вроде мускуса или корицы. Отстраненно-вежливый, учтивый, но безучастный к тебе и твоим позабытым эмоциям. Под его пальцами оживает хлеб, как некогда оживали витиеватые узоры цветов.

Под его руками оживаешь ты…

И это наше первое знакомство.

– О чем ты думаешь, Китнисс? – спрашивает напарник, разрушая тишину на кухне.

Теплое дыхание Пита обжигает оголенную часть шеи. Я непроизвольно вздрагиваю, сдавливая одну из лепешек слишком сильно.

– Джоанна, – Выпаливаю я, – О Джоанне. На встрече с трибутами она плохо выглядела.

Как можно быть такой дезориентированной? Мой ответ, если и выглядит правдивым, то… Нет. Он не выглядит правдивым – я засыпалась на первом вопросе. Пит продолжает стоять позади меня, направляя мои пальцы, помогая выровнять поверхность теста, которое я изуродовала. Если напарник и смущался, в его поведении это никак не отразилось: невозмутимо спокоен, отстраненно холоден.

Пора бы поучится чему-нибудь у этого парня – самообладания ему не занимать.

– Ты выглядела ничуть не лучше. И знаешь, Китнисс, - он усмехается, – вранье не лучшее из твоих талантов.

– Я не…

– Я знаю, это очень глупо, но тарелка пострадала не только ради того, чтобы ты издевалась над тестом, – улыбается Пит.

Я решительно ничего не понимаю. Лазурные глаза лишились безразличных льдинок отрешенности: в них зародились пляшущие искорки счастья. Его прикосновения мимолетны, почти неосязаемы; напарник обращается со мной так бережно, что я вновь ощущаю себя фарфоровой куклой, в пышном, отделанном кружевами, платье. Мне кажется, он ждет, что я рассыплюсь на мелкие части, а линии белесых шрамов разойдутся, выпуская наружу алую жидкость.

– Я хотел поговорить с тобой, – наконец говорит он виновато, – Не хотелось тебя будить, но…

Я молчу. Даю собеседнику время, подражая ему самому.

– Я долгое время наблюдал за тобой, и честно сказать, до сих пор не могу понять, почему ты согласилась на то, чтобы вернуться со мной в Капитолий…

– У меня не было выбора, – безразлично отвечаю я.

– Нет, Китнисс. Выбор есть всегда. Особенно для такого влиятельного ныне символа восстания. Честно говоря, я ожидал того, что ты откажешься от предложения Плутарха, предпочитая спасению спокойствие. Любой на твоем месте поступил бы так же: тот ужас, что ты пережила за несколько месяцев моего отсутствие в Двенадцатом, нельзя назвать ничем другим кроме, как адом наяву. Потеря за потерей, смерть за смертью - разве человек может стерпеть подобное?

Мои руки холодеют, когда он, словно вердикт, зачитывает всю мою жизнь. Смерть за смертью; боль ради боли; одиночество в обмен на жизнь. Слышать правду из уст другого человека, намного страшнее, чем осознавать ее самому, воспринимая реальность как неизбежную данность. Пит замечает перемены в моем поведении и размыкает наши руки, будто освобождаясь.

– Только с тобой я честен до конца. Если ты хочешь, чтобы я остановился – только…

– Нет, – резко бросаю я, – Просто говори то, что должен.

Пит смотрит на меня не то с восхищением, не то с сожалением. Не хватало только его жалости: пустых обнадеживающих слов, затравленного взгляда.

– Я думал, ты делаешь одолжение Питу Мелларку, которого я не знаю, но тогда возник вопрос: почему ты так рвешься защищать беженцев, которые, по сути … – он замирает, переводя дыхание, – убили Прим?

Убили Прим? Но это не так. Ее убил тот, кто позже поплатился за это сполна – Сноу. Я убила его. Только я и никто больше.

Я чувствую слабость, но это странно, ведь я отказалась от любых эмоций. Мне по-прежнему больно, даже, несмотря на то, что его суждение ошибочно. Пропускаю в легкие побольше воздуха, и как можно более увереннее говорю:

– Капитолийцы не видели иной жизни – Голодные Игры для них лишь проводник адреналина. Никто и не задумывался о смерти: это всего на всего телевизионное шоу.

– Но я даже предположить не мог, что ты будешь рассуждать точно так же. Мне казалось, что твоего прошлого слишком много в твоем настоящем, Китнисс. И тогда я понял: беженцы отражение тебя самой. И наблюдая за ними, ты словно оживаешь, ведь когда в твоей жизни появляются люди, нуждающиеся в покровительстве, ты забываешь о боли, страхе или усталости. Ты продолжаешь жить ради их спасения…

Пит одаряет меня искренней, живой, прежней искренней улыбкой. Сердце бьется в такт моему сбитому дыханию, и я не могу унять его. Он близко – слишком близко, чтобы вновь отгородиться от него, окунаясь в прошлое.

Прошлое, разделенное на двоих.

– Ты, кажется, не знала, за что тебя полюбил Гейл, когда в Шлаке всегда хватало других, более успешных и менее задиристых девушек? – слабо улыбается Пит, – Но вспомни: никто из них не жертвовал своей жизнью ради сестры; не бродил по лесу в поисках добычи, содержа голодающую семью; не бросался на помощь умирающему напарнику…