– О, - я сделала умиленное лицо, но не решилась как-либо к нему притронуться.

Кажется, при родителях это было бы слишком. Да и прикасаться к нему как-то желание не горит, если честно.

Верочка излучала столько затаенной обиды, сколько даже я не успела скопить за полтора десятка лет, и поэтому сейчас вилка в ее руке угрожающе впилась в кусок картошки. Папа сидел в прострации, время от времени прерываясь на заполненную до краев тарелку и бросая на меня обеспокоенные взгляды, а на Федора угрожающие. Во-от, даже ему понятно, что что-то с этим чуваком не чисто. Мама...

Мама - это совсем другая опера. Я видела, как она вся напрягалась каждый раз, когда Раневский совершал любое телодвижение. И опять же, я видела, как она сгорает от нетерпения, чтобы расспросить меня обо всем настолько досконально, насколько это возможно.

И именно поэтому я нервничала больше всего, ведь соврать все до мельчайших деталей - не в моей компетенции. Я больше по масштабным лже-событиям спец, или по внутричерепным галлюцинациям, но никак не по бытовухе и ежедневном "как посмотрел" и "что сделал". Сбежать бы от этого расспроса далеко-далеко, только бы не врать еще больше. Кажется, в последнее время ложь - единственное, что спасает меня от жутко неприятных ситуаций. И она же меня в них загоняет. Нечаянно, ненамеренно я вылезаю из одной ямы и с бОльшим упорством заползаю в другую, - лишь бы не такую как первая. И так по кругу - десятки, сотни раз.

Персональные американские горки. И я знаю, кто виной всему этому дурдому, который происходит в моей жизни.

Я медленно повернула голову в сторону Раневского, который как раз забросил в рот парочку черри и с довольным видом начал их пережевывать. Мазнула уставшим и хмурым взглядом по его лицу и плечам - что случилось и почему он здесь? Как я к этому дошла?

Он меня обзывал, да. Он меня унижал - да. Он меня преследовал? Да! И все равно, Федор сейчас сидит здесь, за одним столом с моими родителями, которые даже не подозревают, что он тот самый, с кем их любимое чадо грызлось с начала осени и даже сцепилось в неравной схватке на суде. А если вдруг узнают - то не поверят в любом случае. Слишком уж качественно Раневский, в роли моего парня, играл мистера Идеальность.

Ну что это за человек! Я его не понимаю, совсем. Какой ему с этого интерес, если он решил, что больше на меня не посмотрит, как на девушку? Неужели, и правда, в нем взыграло чувство вины? Как так получилось, что теперь этот парень горит желанием помочь мне в любой ситуации? И когда уже наступит тот момент, когда Раневский решит, что замолил все свои грешки и отстанет от меня, в конце-то концов?!

– Что?
– парень повернулся ко мне, почувствовав долгий колючий взгляд.

Я подняла брови:

– Ничего, - и добавила: - Любуюсь.

Он посмотрел на меня испытывающе, словно не зная, что от меня можно ожидать, а после повернулся к своей тарелке и принялся медленно есть, искоса бросая на меня настороженные взгляды.

– Людмила?

– Да?
– я повернулась на оклик противно-знакомого голоса, отрываясь от созерцания птенца-жрона*. (*Жрон - вымышленное божество, которое жрет все подряд).

Боковым зрением заметила, как тот облегченно вздохнул.

– Я хотела спросить...
– Верочка сладко улыбнулась, будто готовясь к страшному разоблачению.

Я насторожилась и навострила уши - а вдруг она все поняла по нашему поведению и теперь решила опозорить меня перед родителями?..

– Спросить, как ты сдала все экзамены, - и так тягуче, так противно она это произносила, что у меня невольно дернулось лицо, искажаясь в противной гримасе.

– Что такое, - спохватилась мама.
– Тебе плохо?

– Н-нет, нет!
– что ж придумать-то?..
– Просто... перчик попался! Горошек.

Я довольно вздохнула и посмотрела на Верку, стараясь максимально контролировать выражение своего лица.

– Хорошо сдала, не переживай, - успокоила я ее.

У девушки напротив гневно сверкнули глаза.

– Молодец.

Она-то на заочке доучивается, на какого-то менеджера. И, скорее всего, Верке теперь практически не в чем меня упрекнуть перед родителями. Учусь я хорошо, не гуляю, с плохими компаниями не связываюсь, нашла себе типа-парня (она-то не знает, что он типа), и притом не простого, а практически золотого (как бы в такое-то "золото" на улице ненароком не вступить). Сидит теперь напротив, глазами охреневшими смотрит, почти не мигает. Зависть внутри алой змейкой вьется-вьется, да так и не решается выползти через рот, когда родители рядом. Бесится, как черт.

– А вот Максимка, - начинает она, - недавно купил нам в НАШУ квартиру огромную картину какого-то известного польского художника... Как его?
– она толкнула мужа в бок, и тот вздрогнул от неожиданности.

Как же я ему не завидую... Но, сам виноват.

– Генрик Стажевский, - проговорил тихо, морщась и потирая бок.

– Да! Такая замечательная картина. Прямо глаз не оторвать!

– Генрик Стажевский?
– вдруг включился в разговор Раневский, откладывая вилку в сторону.
– Геометризм, кубизм и авангард? В нашей галерее есть его картина, - парень повернулся ко мне.
– В этом году мамина подруга подарила маме на день рождения картину с названием "Композиция". Я по телефону узнал об этом и заинтригованный попросил ее скинуть мне фотку. Могу даже сейчас показать, - он полез доставать телефон, а неуютно поежилась - все взгляды направлялись на нас.