– - Сделай мне личное одолжение - запомни моё имя - меня зовут Отис Турскис. Отис Тарскан в немецком произношении. Скажи им всем, я пытался что-то делать.

– - Отис Турскис, - повторила Оксана, не поднимая головы.
– Я запомню.

Мысленно она представила себе, как она вернётся в барак и её засыпят вопросами по поводу ночного визита врача десятого блока. Её будут спрашивать отчаянная в своей твёрдой "шляхетской" ненависти огненно-рыжая Ядвига, и хрупкая, худенькая Огница со своими огромными карими глазищами в пол-лица, красавица Николь будет строить предположения по поводу её романа с "герром доктором", а добрячка Барбара, мать троих детей, принесённых в жертву Ваалу кремационных печей, наверняка шепнёт ей тихо что-то утешающее, смешно коверкая русские слова своим местечковым диалектом. Как ей, только что откупившейся от смерти, смотреть им в глаза? Ей только что, получившей индульгенцию, счастливый билетик, освобождающий от пропитанной гноем марли.... От мысли - кого из них первой пристегнут к операционному столу, чтобы сделать "глубокий надрез в области бедра", - Оксана поперхнулась от невыносимой животной боли и....

– - Не говори ничего в бараке, - сказал прибалтиец, видевший, здесь, в душевой не одну спасённую.
– Тебе осталось ждать несколько часов. А они уже мертвы. Я ничего не могу сделать.

Оксана попятилась от эсэсовца.

– - Не убивай их раньше времени, - попросил прибалтиец, человек с угловатым неудобным для русского языка именем - Отис Турскис.

На глаз Оксаны навернулись слёзы.

– - Блажен тот, кто не ведает, - повторила она слова врача-прибалтийца, изумляясь солёному, щипавшему веки привкусу непонятных ей слов. Она думала, что давно разучилась плакать.

– - Тот, кто верует, - поправил её Отис Турскис.
– Это правильно.

– - Otis, - раздалось снова в коридоре.
– Wo bist du?

– - Мне пора, - одними губами прошептал Отис.
– Отис Турскис - скажи им всем.

Оксана вытерла слёзы рукавом серой лагерной куртки.

– - Но почему я?

Прибалтиец на мгновение задержался в ярко освещённом коридоре страшного десятого блока.

– - Считай, что тебе повезло, - сказал Отис.
– И извини за ложь, даже если она во благо....

К горлу Оксаны подступила влажная горечь сдерживаемых рыданий. Она почувствовала, что её неровно бьющееся сердце немедленно разорвётся, если она не заплачет.

Она не заплакала.

– - Прости за обман,- шепнул ей прибалтиец, и не спеша, пошёл по коридору.

Она не заплакала, даже когда передала недокуренную сигарету Ядвиге, которая тут же умчалась в уборную вместе с забывшей про их распри Николь, и когда Барбара потом долго переводила лепет француженки о том, что она настоящий добрый друг. Оксана кивала в ответ не смея сказать, что-нибудь в ответ, едва сдерживая себя от слёз. Она не смела смотреть прямо в лицо растроганной француженке. Благо в штубе было достаточно темно, чтобы не видеть её глаза. А местечковый шипящий акцент еврейки больше не казался Оксане забавным.

Оксана не заплакала даже когда поняла, за что просил прощения прибалтиец. На утренней поверке, рапортфюрер Хельце, пожилая, некрасивая астматичка, вызвала из строя одну Оксану. В разнарядке на розовой стандарт-карте о переводе в рабочую команду "zero-neuzehn-zero ", стоял только её лагерный номер. Златка оставалась в блоке номер десять.

Блаженным опять оказался тот, кто не ведал.

Когда обер-капо повёл Оксану к выходу из локальной зоны десятого блока, она обернулась. Хельце беззлобно, больше для порядка ткнула её концом стека под рёбра.

Яркое майское солнце выползло откуда-то из-за слесарных бетрибов и стелило свои нежные лучи на плато аппель-плаца, где шеренга гефтлингов десятого блока держала строгое равнение направо, провожая её взглядом. Высокая Ядвига, стоявшая в строю правофланговой, хрипло крикнула, глядя вслед Оксане: "Karre up " и женщины в строю, даже мрачная Берта, сдёрнули со стриженых голов серые лагерные косынки.

Но самым страшным был их взгляд. Печальный прощальный взгляд женщин из десятого блока.

В нём явственно читалась жалость.

" Со времени Иисуса -

Невиновных нет...."

Гражданская Оборона "Боевой стимул"

4.

– - Его потом повесили, - грустно сказала Оксана.
– Мне следователь на допросе сказал. На него рапортфюрер донесла, когда он сразу четырёх девушек в Нацвейлер хотел перевести. Через месяц его повесили. А я вот выжила.

Женька, ссутулившийся в углу тамбура, сжался как от озноба, пряча кисти своих рук в широкие рукава шинели. Оксана мельком взглянула на циферблат стареньких наручных часиков - время не слышно шло к рассвету. Ночь, чёрная как бушлат штрафника, накрыла спящую тайгу, чтобы к семи часам истечь на востоке алым закатом. Сумерки таяли на пока безжизненном небосклоне.

Малахов смотрел сквозь вагонное стекло, обитое чересчур чёрным бархатом ночи, и не видел ничего. Его мысли уходили в безвестность, а на языке вертелись, не смея прозвучать слова оправдания, своего оправдания совершено неуместного здесь. Курить совсем не хотелось, но что бы чем-то занять руки Женька попросил у Оксаны папиросу и прикурил, понимая, что сейчас Оксана ждёт его слов. Сердце как от боли сжалось от непонятной жалости - она курила самые дешёвые папиросы.