— За дело, господин бомбардир. Да и какие они мне товарищи?

— И всё же, за что ж ты избил их, Агафон?

— Не избивал я их, господин бомбардир.

— Целовал?

— Ещё чего? Я их взял за шкирки и лбами стукнул: не турусьте что не надо.

— Что они турусили?

— Царь, мол, наш не делом занят. Честь, мол, свою царскую роняет, топором махая, вместо того чтоб на троне сидеть.

— Ага, — прищурился хищно Пётр, и голова его дёрнулась. — Так ты их за это?

— За это, господин бомбардир, истинный Христос. За тебя обидно стало. Экие шкентеля на грот тявкают.

Петру особенно поглянулась последняя фраза холмогорца, выдававшая настоящего моряка, сравнившего шкентель с гигантом гротом.

— Ну что ж, правильно сделал, Агафон. Дал бы я тебе золотой за это, да боюсь, завтра вы все харчевни погромите. Ступай.

— Адам, — сказал Пётр Вейде. — Лучина с Золотарёвым оковать, объявить вину и готовить к отрублению головы.

— Как? — поперхнулся Адам Адамыч. — За драку?

— Не за драку, Адам. За поношение царского имени. За это ране на костре сжигали, но мы, чай, не язычники, без огня обойдёмся.

Вейде думал, что бомбардир пошутил, однако ошибся. Назавтра же, в понедельник, распределив волонтёров по работам, Пётр сказал Меншикову:

— Пойдём, Алексаха, выберем подарок князю Ромодановскому.

— Топор, — догадался Меншиков.

— Угадал.

В лавке недалеко от порта, где продавался разный инструмент, попросил у продавца самый большой топор.

— Для чего это господину? — справился продавец.

— Головы рубить.

— Вы серьёзно? — удивился тот.

— Нет, шучу, — отвечал серьёзно Пётр.

— У нас есть только для разделки мяса. Вот на выбор.

Он выложил три топора с широченными лезвиями.

Пётр подержал топоры в руках, взвесил:

— Легковаты. А нет ли чего потяжелее и покрасивее?

— Есть хромированный сверху, но он дорогой.

— Давайте дорогой.

Пётр взял блестящий топор с какими-то знаками, оттиснутыми на нём.

— Как, Алексашка?

— По-моему, хороший подарок. Только наточить надо и топорише подлиннее сладить.

— Ну это мы на верфи быстро сотворим. Сделаем бритву из него.

Весть о том, что Лучина и Золотарёва оковали и что за поношение государя их ждёт обезглавливание, мигом распространилась по посольству и какими-то неведомыми путями достигла ушей бургомистра Витзена. Он приехал на верфь и, отозвав в сторону бомбардира, спросил: правда ли это?

— Да, — отвечал Пётр. — Это наши подданные и должны отвечать за свои деяния.

— Но какое же это деяние, если парни в пьяном виде наболтали глупостей.

— Дорогой Николай Корнеевич, но по нашим законам за хулы на царя смерть полагается. А если богохульство, то и сожжение.

— Пётр Алексеевич, вы ныне в государстве, где без суда нельзя казнить человека. Понимаете?

— Понимаю, Николай Корнеевич, — вздохнул бомбардир. — Но что делать, коли мои люди кроме жесточи ничего не понимают?

— Очень прошу, Пётр Алексеевич, отменить решение. Отрубив здесь без суда головы, вы очень навредите самому себе. С вами многие не захотят знаться, и я в том числе.

— Ладно. Разве, что ради вас. Но вы уж никому не сказывайте о нашем разговоре. Казнить и миловать я сам должен. Пусть потрусятся, ожидаючи топора, портки пообмарают.

Вечером после ужина, когда волонтёры улеглись спать, а Пётр, как обычно, принялся за почту, Ментиков, вошедши со двора, сказал:

— Мин херц, там какой-то татарчонок господина бомбардира видеть хочет.

— Что ещё за татарчонок?

— Да, кажись, из прислуги посольской.

— Зачем я ему?

— Не говорит. Только господину бомбардиру. Может, турнуть? Дня ему мало.

— Ладно. Выйду покурю на воздухе. Послушаю.

Пётр набил табаком трубку, приобретённую уже в Голландии, прикурил от свечи и, попыхивая, вышел на крыльцо.

Там, увидев его в растворе двери, упал у крыльца на колени щупленький паренёк.

— Господин бомбардир.

— Ну что там? Ты чей? Кто?

— Я Курман, господин бомбардир, слуга Василия Золотарёва.

— A-а, этого злыдня, — пыхнул Пётр дымом. — С чем пожаловал?