Она села, полистала газету, закурила, попробовала придумать дела на сегодняшний день, увидала, как Фриц Вагнер вышел на террасу и снова исчез в доме. Тут в дверь позвонили — это фрау Дран. Элизабет испуганно вздрогнула и быстро пошла открывать.

— Прошу прощения, я не одета.

— Ну что вы, ничего страшного. — Фрау Дран сняла пальто и сапоги, спросила: — А что, собственно, происходит в парке у виллы? Там вроде как деревья пилят...

— Но ты же обо всем знала, — с вымученным терпением сказал Фогтман, слыша в трубке возбужденный голос Элизабет, словно именно там томилась в неволе узница-душа, посылая миру отчаянный и тщетный призыв о помощи. — Ты сама это узаконила, когда подписала у нотариуса бумаги. Тогда все и решилось. Даже раньше, когда мы — ты, я, твой брат, твоя сестра и Андреас — подробно все обсудили. Ты ведь не возражала тогда.

Она заговорила опять, робко, упавшим голосом, как бы вымаливая утешение.

— Я тебя понимаю, — сказал он, — мне тоже очень жаль. Но многие деревья сохранятся. Кедр, например. Это мы с Андреасом особо обговорили. Да-да... Через два дня буду дома и останусь до следующего понедельника. Здесь все в полном порядке. Приеду — расскажу. Жди к обеду, так как вечером я договорился кое с кем встретиться. Поэтому и выезжаю рано утром, И успокойся. А туда лучше не ходи, не стоит.

Оп положил трубку, посмотрел на Кирхмайра, который с безучастным лицом сидел в кресле.

— Извините, жена...

Кирхмайр кивнул. Вид у него был выжидающе-настороженный, словно он в любую минуту готов занять круговую оборону. Ну, что прикажете думать об этом Кирхмайре? А вдруг они с Урбаном тогда сговорились заранее и только потом Кирхмайр позвонил ему, Фогтману, в гостиницу, а уже после этого они встретились втроем за ужином? Нет, сказать по правде, он в это не верит. Но в том-то и парадокс, что именно Кирхмайр завел его своим тогдашним звонком и даже если действовал он не по указке Урбана, то в любом случае весьма способствовал успеху урбановских интриг.

Впрочем, это все неважно. Пусть даже Кирхмайр был тогда на его стороне, пусть их обоих обвели вокруг пальца — все равно Кирхмайр невольно сыграл роль подсадной утки, а он с восторгом полез в ловушку. И Лотар виноват, тоже дал себя обмануть, когда проверял бухгалтерские книги, хотя — опять-таки нельзя не признать — то, чего нет в книгах, не проконтролируешь, вот разве только кой-какие отчисления могли бы навести его на подозрение — авансы агентствам, которые сейчас нежданно-негаданно выставили счета.

— Вы можете подтвердить? — спросил он. — Эта колоссальная рекламная компания была проведена?

— Во всех местных газетах регулярно печатались объявления, я хорошо помню.

— Но в книгах ничего не отмечено.

— У меня просто в голове не укладывается, — сказал Кирхмайр.

— Зато у меня укладывается, — сказал Фогтман.

Он набрал телефон Урбана. И снова услыхал голос автоответчика:

— Номер не абонирован.

Фогтман дважды выслушал эту фразу — голос беды, холодный, равнодушный, непреклонный.

Вот уже несколько часов падали деревья в патберговском парке, одно за другим, одно за другим, а из выходящего в сад окна виллы это падение, мало-помалу устилавшее парковую лужайку древесными трупами, казалось призрачной пантомимой, нереальной, как галлюцинация. Однако же здесь просто становился явью давний умысел. Пятью днями раньше два человека, не привлекая к себе внимания, с планом в руках обошли парк и красной краской пометили все назначенные к вырубке деревья. А нынче утром прикатила целая команда палачей — восемь мужиков в серо-зеленых спецовках и резиновых сапогах спрыгнули с грузовика, разобрали инструмент, затем, после недолгого совещания, разошлись по местам и приступили к работе.

Затарахтели мотопилы, хрипло, взахлеб завизжали, с холодным бешенством вгрызаясь в тела буков и дубов, каштанов и кленов, ясеней и японских катальп. Решив, в какую сторону валить дерево, рабочие почти у самых корней делали на стволе зарубку. Потом двое подносили с противоположного бока большущую пилу и спокойно, легко взрезали кору, и плотнеющую ближе к сердцевине заболонь, и темноватые полосы годичных колец. Словно не встречая сопротивления, пила погружалась в дерево. Порой она вязла в твердом ядре, тогда мотор начинал басовито урчать, снижая обороты, но зубастая цепь быстро высвобождалась, и снова от ее сумасшедшего кружения из раны брызгучей струей летели наземь душистые опилки. Еще немного — и разрез дойдет до зарубки, только этого не случалось, пилу вытаскивали. Дерево пока стояло, безмятежное, будто невредимое, оно пока терпело удары топора, расширявшего верхнюю часть пропила и готовившего опору для клина, который мощными ударами обуха загоняли в щель.

И вот тогда дерево принималось скрипеть и покряхтывать. Крона его вздрагивала, трепетала вся, до кончиков ветвей. Оно медленно клонилось набок, но не из смирения перед чужим могуществом, нет, оно будто исподволь покорялось нарастающей в нем усталости, какому-то болезненному сдвигу в мироощущении, неуклонно одолевавшему его, и неожиданно внутри ствола что-то ухало, рвалось, и дерево падало, кроной оземь, с шумом и треском, брызнув в стороны щепками. Сучья, спружинив, поворачивали его — самую малость, — будто дереву хотелось лечь поудобнее. Секунду все было тихо. Там, где раньше устремлялись к небу ветви и листва, зиял теперь серый провал. А на земле громоздилась чащоба сучьев и переломанных тонких веток. Но и поверженное, дерево хранило свое достоинство. Требовало места и в длину, и для пышной кроны, и по-прежнему его стать, его рост вызывали восхищение. По-прежнему, даже смертельно раненное, оно казалось гордым и неприступным.