Огромная яма, мелкие ветки, груды хвои, ошметки коры — вот и все, что осталось от кедра: ни сучьев, ни ствола уже в помине не было. Из телефонного разговора с Андреасом Фогтман знал, что по ошибке срубили и это дерево, однако теперь, бросив взгляд в яму, он был потрясен жестокостью случившегося. Здесь, именно здесь стоял он тогда, чувствуя под пальцами шершавость коры, и освещенный дом и танцующие пары на террасе казались ему видением далекой несбыточной мечты. А ныне в этих стенах обитает всего-навсего жалкий обломок прошлого, опустившийся пьянчуга, которого пора наконец отсюда выдворить. Серые жалюзи закрывали окна — вилла будто изготовилась к обороне. Но оборона утратила смысл. Война отгремела, исход ее уже решен. Между черной ямой, оставшейся после кедра, и истоптанной лужайкой у террасы царил мокрый хаос разорения, на который монотонно сыпался дождь.

Надо смотреть фактам в глаза, если ты намерен действовать и что-то менять. Ведь в конце концов меняется все, ничто не остается таким, каким было когда-то. Вот что говорил себе Фогтман, медленно и осторожно пробираясь по мокрой лужайке, по вздыбленной, скользкой земле, обходя пни, бревна, ямы на пути к дому, ближайшие окрестности которого не были тронуты разрушением, но тоже казались серыми, заброшенными, неживыми: теперь было именно так, и нет причин ворошить минувшее и заново переосмысливать все, что уже стало явью, — ни причин нет, ни времени. Надо заниматься насущными делами, он чувствует, это пойдет ему на пользу. Наверное, правильней было бы даже снести виллу, а на ее месте воздвигнуть еще одну новостройку. Необходимо со всей серьезностью обдумать и такую возможность и — если этот вариант выгодней — обязательно так и сделать.

Фогтман вздрогнул. Неприятный холодок пробежал по спине, подсказывая, что Рудольф наблюдает за ним; а когда он обернулся и посмотрел на окна второго этажа, ему почудилось, словно кто-то тенью метнулся в глубь комнаты. Впрочем, он мог и ошибиться. Но если Рудольф сейчас встретит его у двери, значит, этой мимолетной тенью был именно он. Не исключено, что шурин чуточку повредился в уме.

В задумчивости обогнув дом, Фогтман подошел к парадной двери, позвонил и услыхал, как псы кинулись было с лаем вниз по лестнице, но потом, видимо повинуясь неслышному с улицы повелительному свисту, неожиданно повернули обратно. В тот же самый миг, когда собаки снова помчались на второй этаж, раздалось тихое жужжание и дверь открылась. Фогтман нерешительно ступил в сумеречный холл, вдохнул затхлую, точно в склепе, холодную сырость и услышал, как Рудольф наверху что-то заискивающе бубнит, загоняя собак в комнату. Слов не разобрать, но голос был сильный, как у человека, отвыкшего разговаривать и к тому же, видимо, пьяного.

— Я сейчас поднимусь к тебе, — крикнул Фогтман, — только вот осмотрюсь тут немножко для начала.

Рудольф не ответил, наверное не расслышал.

Фогтману же в этом молчании чудилась враждебность, оно будто вобрало в себя протест всего дома против него, незваного чужака. Потому он, видимо, и окликнул шурина. Из потребности объявить дому и его обитателю, что он здесь.

Мыском ботинка он отодвинул в сторону брошюры и буклеты, пестрые рекламки, которые почтальон опускал в щель на двери. Рудольф, видно, не глядя ходил прямо по ним и растащил ногами по всему холлу. Неподалеку от двери стояли ящики с пустыми пивными бутылками, а между ними валялось грубошерстное пальто с вывернутым рукавом. На сундуке и рядом как попало навалена-набросана одежда, толстый пуловер, перчатка без пары, грязные шерстяные носки, а у лестницы — перепачканные глиной резиновые сапоги. Холл с его огромной фламандской люстрой и черно-белым каменным полом тем не менее, дышал благородством и суровым достоинством. У дальней стены темнел шкаф-арсенал из мореного дуба, украшенный четырьмя резными медальонами с изображением животных — кабана, зайца, косули и глухаря. Высоко над шкафом Патберг повесил свой самый ценный охотничий трофей — мощные, развесистые рога карпатского оленя, которого он якобы собственноручно подстрелил в молодости. Эти рога властвовали здесь словно некая костяная угроза, диковинное идолище былых времен.

Зажигая всюду свет, Фогтман обходил комнаты нижнего этажа, в которых стоял пресный запах пыли. Тут и там поскрипывал паркет, а в комнате с эркером, где сырость была, похоже, сильнее всего, над притолокой отстали ветхие шелковые обои. Громадный овальный стол в столовой частично растерял свои стулья, распахнутая настежь дверца буфета открывала глазу пустые полки и ящики. В гостиной тяжелые мягкие кресла, укутанные белыми чехлами, смахивали на сборище неповоротливых привидений.

Ладно. Не долго теперь продлится этот беспробудный сон. А сейчас пора и наверх заглянуть.

— Эй, ты где? — позвал он, шагая длиннющим коридором второго этажа.

В нем закипала злость, потому что Рудольф не то был пьян, не то умышленно шел на провокацию. От него можно ожидать чего угодно, в своей ненависти он любой фортель способен выкинуть. Не стоило идти сюда самому. Такие дела лучше поручать адвокату.

Осторожно, заглушая какое-то тревожное предчувствие, он вошел в комнату, где, по его расчетам, обитал шурин. В нос ударил прокисший, спертый воздух, и хотя в первую минуту Фогтман только и разглядел, что неубранную грязную постель да засаленные, все в пятнах, обои с приколотыми к ним бумажками, его буквально сразило впечатление полнейшего упадка и тоскливой безысходности. Как зачарованный, он стоял на пороге, будто и не слыша звенящего в мозгу сигнала тревоги, который понуждал его сию же секунду повернуться и уйти прочь — из этой комнаты, из этого дома. Дверь в глубине отворилась, причем так, словно появиться оттуда было некому, словно ему хотят показать только лишь пустоту соседней комнаты. А мгновение спустя он как-то вдруг сообразил, что там есть кое-что еще, предназначенное ему, ищущее его. Там чернело дуло ружейного ствола, который выдвигался из-за двери с такой мучительной медлительностью, что можно было бы в два счета выбежать или даже просто выйти в коридор. Но тело отказывалось подчиняться, в этот миг его сковало изумление — как же он не предвидел заранее того, что происходило сейчас и было вполне логично. Вероятно, и Рудольф, стоявший сейчас на пороге, бледный, небритый, с мутными, остекленелыми глазами, был изумлен не меньше его, а чтобы обоим избавиться от наваждения, должно было хоть что-нибудь произойти. Ну что, что, думал он, точно обращаясь к кому-то третьему, который наблюдал за этой сценой и мог дать совет. Что, что мне делать?

И вот тут что-то случилось. Нет, выстрела, которого он ждал, не последовало. Случилось другое: Рудольф заговорил.

— Я тебя прикончу, сволочь! — прохрипел он.

А Фогтман, в мгновенном озарении — не иначе как тот, третий, надоумил! — отозвался:

— Зачем?

И этот вопрос словно подернул взгляд Рудольфа туманом, а в следующий миг он уже подскочил к шурину, отвел в сторону ствол и, почти не встретив сопротивления, забрал у него ружье.

— Даже это тебе не по плечу.

С этими словами Фогтман вышел в коридор и вдруг услыхал за спиной, в комнате, какие-то жуткие звуки: скулящий вой и как бы задушенный крик. Это он душит себя за горло, орет и душит себя за горло, подумал Фогтман.

Он сломя голову сбежал вниз по лестнице, закинул ружье на шкаф-арсенал и поспешил прочь из этого дома.

Кристоф шагал по торговым улочкам городского центра, мимо нарядных витрин с одеждой, украшениями, фарфором, рекламой порнофильмов, мимо вафельных лотков, мимо мак-доналдовского ресторана самообслуживания, мимо бородатого скрипача у дверей шляпного магазина. Едва не налетев на какого-то нищего, увертываясь от нагруженных пакетами и сумками прохожих, он уверенно направлялся к своей цели — большому универсальному магазину; там, за серым потоком пешеходов, замерли в ярко освещенных красочных аквариумах его витрин куклы-манекены.