Лив кивнула, и Геннадий Леонтьевич ловко открыл ветхую калитку. «Словно для этикета, — подумала Лив. — На эту ограду дунь, само рассыплется».

В доме все выдавало задумчивость незаурядного ума хозяина. В единственную комнатушку Лив, подгоняемая нетерпеливым изобретателем, попала прямо из тесного коридорчика, наполовину заваленного дровами и засыпанного древесной стружкой и мелкой щепой. Другая половина прихожей была загромождена хозяйственным инвентарем. Какие-то лопаты, плохо уложенные шланги, несколько топоров целых, несколько топорищ и лезвий отдельно. Лив, морщась от боли в повреждённой ноге, сделала несколько шагов, тщательно выбирая, куда наступить в следующий момент, и тут же оказалась в небольшой, закопчённой печной копотью спальне. Потолок, вопреки всем законам физики, не доходя до линии горизонта, смыкался с полом, кажется прямо под ногами. И единственный топчан, и стол, и кособокая печурка — это всё, что помещалось в клетушке, — было завалено железками, проволокой, какими-то странными деталями. Щепки из прихожей странным и ненавязчивым образом распространялись по комнате.

Геннадий Леонтьевич так и не поинтересовался, каким образом и зачем Лив появилась у него в гостях. Казалось, он был безумно рад просто с кем-то поговорить. Собственно, он даже имени её не спросил, так что девушке пришлось представиться самой.

— Меня зовут Оливия, — отрапортовала она, почему-то смущаясь, и присела на край топчана.

— Ну, ты явно не из их компании. Не из этой бандитской колоды,— странно пробормотал старичок и суетливо поднырнул куда-то под стол. Раздался звук падающей железяки, Геннадий Леонтьевич ловко выбрался из-под стола одновременно с этим дребезжащим звуком.

— Мне нужен такой насос, которым колеса у машин накачивают, — сообщила ему Лив. — Савва сказал, что у вас может быть. Вернее, что у вас он точно есть.

— Ну, да, ну да, — задумчиво произнёс странный изобретатель. Взгляд его опять забегал по комнате, казалось, что он не может сконцентрироваться ни на секунду. Словно маленький ребёнок с диагнозом гиперактивности. Внезапно его лицо озарилось такой радостью, что Лив поймала себя на том, что тоже засветилась в ответ, хотя причину столь нежданного счастья не уловила.

— Вот, наговаривал, — дедушка нырнул в кучу хлама на столе, что-то отчаянно выискивая в нем. — Побеседовать-то не с кем. С этими-то, проекциями, как мне разговаривать? О чем? О том, как они тут перегонку затеяли, подлецы?

Он вытащил старенький, допотопный диктофон и целую кучу замызганных, на несколько раз использованных и уже намеревавшихся осыпаться кассет. Все это найденное богатство старичок протянул Лив.

— Ну, включай же, включай! — заторопил он её, требовательно заглядывая в глаза.

Лив словно под гипнозом его цепких глаз нажала какую-то кнопочку, на которую нацелился его скрюченный грязный палец. Ноготь на пальце был синий, явно чем-то отбитый или где-нибудь прищемленный совсем недавно. Комнату огласило бурчание Геннадия Леонтьевича, уже из диктофона, поэтому несколько механическое и перебиваемое странными шумами, словно он вещал из другой галактики.

— Бог дал мне дар изобретательства, — проскрипел Геннадий Леонтьевич из диктофона, — а быт отнял. Кто имеет контакт с Богом, у того жизнь будет отнята, а знания повысятся. Я верю в силу своего ума, в реальность других миров. Моя вера — познание основ природы: кто я, кто Бог и что такое природа. Считаю, что обладаю ответом на эти вопросы. Я — нищий. Моя частная собственность — это моя философия ума. Я всем стараюсь объяснять, как правильно выживать по основам природы, а они мои слова превращают в политику. Это мне обидно, так как я «брезгаю» быть политиком. Иногда я говорю, говорю, а потом, когда замолчу, отдыхая, он, мой собеседник, начинает такое нести, что кажется, я сам дураком стал. Потому что, если дурака не понимаю, значит, сам дурак. Я-то говорю практику, а потом меня обвиняют — у тебя ни одного класса образования, а ставишь себя умнее всех. Вот такая у меня катастрофа ума.

Лив с удивлением уставилась на первоисточник. Старичок стоял, торжественно облокотившись на заваленный стол, прикрыв глаза, подергивая щетинистой бороденкой в такт, словно снова и снова одобряя каждое высказанное им и оставленное для вечности слово.

— Насос, которым колёса на машинах.., — Лив попробовала ещё раз обозначить свою позицию.

— Иди ж, ты! — выкрикнул Геннадий Леонтьевич. И выхватил из её рук диктофон. Лив показалось на минуту, что он вот сейчас смертельно обидится и ничего ей не даст. Старичок же закрутился на месте, прижимая к себе драгоценное устройство. Девушке показалось, что он бы с удовольствием забегал по комнате туда-сюда, но это невозможно было сделать физически. Из диктофона сквозь всё те же космические помехи прорывалось высшее откровение, как Геннадий Леонтьевич его понимал:

— Хозяева Белого Солнца создали нашу планету как временное творение для какой-то их науки. На Солнце не хватает компонентов для атомной реакции, для создания климата жизни. Созданный природой запас заканчивается, а заменить нечем. Планета наша начнёт замерзать, и в этом никто не виноват. ...

— Когда начнёт? — глупо, но уже заинтересованно спросила Лив, обращаясь в большей степени к диктофону.

— Как только запас закончится... — удовлетворительно вздохнул Геннадий Леонтьевич и выключил диктофон. — Ты видишь край сферы?

— Нет. — Твёрдо ответила Лив. — Не вижу. Ни края, ни сферы. Что вы вообще имеете в виду?

— Ну как же... Она над нами, над всем. В ней кишат идеи, образы, понятия, смыслы. Пока ещё есть. Я протягиваю руку, хватаю за хвост сущность изобретения и вытягиваю её сюда. Все гении так делают. Но энергия истощается. Смыслов остается всё меньше, места у них под сферой все больше. Они уже не создают своим движением трение, не вырабатывают тепло. Сфера становится всё более разреженной и холодной. Когда идей не останется совсем, мы все замёрзнем. И планета тоже, того...