— Это он? — кивнула Лив на пугающую её бандуру.

Изобретатель кашлянул и тихонько, пробуя подвижность своего тела, повернулся. Сначала влево, потом вправо. На лице его заиграла ещё недоверчивая улыбка, которая по мере понимая того, что поясницу явно отпустило, превращалась в ничем не замутненную чистую детскую радость.

— Вот видишь! — торжествующе сообщил он Лив. — Вот видишь!

Девушка кивнула, что, мол, конечно, она абсолютно всё видит, и вцепилась руками в компрессор, опасаясь ещё какого-нибудь выверта со стороны бойкого старичка. Так как Геннадий Леонтьевич тоже не очень торопился расставаться со своим сокровищем, пусть даже и на время, то опять получился конфуз. Лив — сидя, а изобретатель — стоя, смотрели друг на друга, вежливо и молча улыбаясь, связанные коробкой компрессора, и никто не собирался отпускать руки первым. Наконец, Лив не выдержала.

— У вас, наверное, мало времени? — спросила она вежливо, изо всех сил скрывая раздражение, зреющее в ней праведным гневом уже вторые сутки. На самом деле она была зла на все это местечко, вообще на Пихтовку, но сейчас Геннадий Леонтьевич олицетворял всю нелепость и невозможность этого дикого поселка. — Так вы это, насос мне отдайте, и я пойду, пожалуй.

Лив потянула коробку на себя, и изобретатель нехотя, но выпустил драгоценный груз из рук.

— Я же на время, верну через час, — утешила его девушка, хотя, честно говоря, не очень понимала, сколько времени займет операция по накачиванию шин. Тут она увидела, что дедушка остановил печальный взгляд на брошенном на столе диктофоне. Глаза его стали приобретать такое задумчивое выражение, что Лив, забыв о больной ноге, тут же выскочила из комнаты. Оказавшись по другую сторону входной двери она преисполнилась счастьем, что успела убежать до того момента, когда Геннадий Леонтьевич снова включил свои философские записи.

— Птица! — вдруг крикнул изобретатель, наполовину высунувшись из двери.

Лив даже не поняла сначала, что он обращается именно к ней. Впрочем, его голос не слышался, как обиженный. Кажется, Геннадий Леонтьевич тут же забыл, что гостья покинула его на не очень вежливой ноте.

— Будь осторожнее, когда начнётся игра, — вполне по-дружески продолжил Геннадий Леонтьевич. — Впрочем, о чём это я? Игра уже вовсю идёт. Тогда... Знаешь что? Вообще с императором не садись играть. Брезгай, птица!

Девушка оглянулась, но увидела только захлопнувшуюся дверь. Лив, прижимая к себе довольно тяжелый компрессор, задумчиво вышла за ограду ветхого обиталища одинокого изобретателя. Где-то надрывно и уже привычно закричал кречет. Она пребывала в догадках и внутренних терзаниях: кто такой Геннадий Леонтьевич — сумасшедший или гений? Или сумасшедший гений? С одной стороны, не каждый сумасшедший — философ. С другой, в каждом философе есть что-то «по другую сторону ума».

— Поди-ка разберись, — тихо сама себе сказала Лив, — кто велик, а кто просто безумен.

Она посмотрела на тёплое окошко дома, в котором обитал Савва. А свет-то горит....

Глава 5. Пришествие императора

— Горяченького попей, горяченького, — Савва приговаривал торопливо, суетился, подливая девушке чая в приземистую кружку. С пузатого бока на мир смотрел пошлейший котик с вытаращенными глаза. Это придавало животному безумный вид. Лив определенно не нравился этот образ (кого-то он очень напоминал), но она не решалась попросить у Саввы другую кружку. Вернее, капризов с её стороны на сегодня было уже достаточно, и она давилась горячим, сладким чаем, можно сказать, прямо из лап дурацкого котика. Причем, Лив терпеть не могла сладость ни в чае, ни в кофе. Она вообще не любила сладкие горячие напитки. Но согреться хотелось всё время, лесная сырость проникала в неё глубоко и неотвратимо, несмотря на солнце и жарко топившуюся печь. Лив казалось, что уже её душа покрывалась изморозью изнутри, от этого не хотелось двигаться, вообще не хотелось что-либо делать, одна только мысль «холодно, холодно», колотилась в висках, покрывая собой все стремления. И нога ещё ныла, хотя не так резко и пронзительно, как утром, но даже в спокойном положении не давала о себе забыть. Глотая горячий чай, Лив одновременно испытывала блаженство от его жаркой истомы, которая разливалась в ней с каждым глотком, и давилась липкой приторной сладостью.

— Ну что ты совсем как-то сникла, квёлая вся такая, — бормотал Савва и двигал к ней старые, зачерствевшие уже сушки, — сейчас чаю попьем, хорошо же сидим, уютно. По-домашнему. А завтра прямо с утра твой джип проверим, подлатаем, если что, у нас теперь компрессор есть. И я попытаюсь тебя домой вывезти. Ты же хотела домой?

Лив послушно кивнула. Было обидно. Казалось, что Савва специально поставил ужасную кружку, и специально выложил на стол эти старые сушки, словно наказывал её за что-то. Он же казался очень довольным. Чем именно, совершенно непонятно. Не было предпосылок для его такого чудесного настроения. Саввино прекраснодушие злило Лив сквозь охватившую апатию, и её раздражало все, что он делал, парень ей был неприятен в любом своём состоянии духа. Она отдавала себе отчёт, и старалась быть к нему объективной, давить в себе неприязненное отношение. По крайней мере, он предложил прекрасный выход из ситуации, и она должна быть ему благодарна хотя бы за попытку вырваться из плена, в который её заключила Пихтовка.

— А ваш посёлок когда образовался? — обхватив горячую кружку сразу двумя ладонями, спросила Лив. Ей это было не очень интересно, но хотелось сказать парню что-то приятное. Хотя бы за старания. И немного из чувства вины, что она так раздражена.

— Ещё в прошлом веке, — Савва вопросу не удивился, но почему-то и не обрадовался. В голосе его уже не было вчерашнего нудного воодушевления, с которым он вещал Лив о постигших предприятие трудностях. — Тут переселенцы раскулаченные селились, сначала в землянках, затем хозяйство потихоньку налаживали. Землей занимались, скот начали разводить. Ну, и лес опять же. Говорят, что в тридцатых годах начала работать небольшая артель, собрались крестьяне из окружных деревень. У кого была лошадь, вывозили лес, а безлошадные — заготавливали. Артельный староста первый очень колоритный был. Одноглазый, бородатый. Повязка на глазу, лицо заросшее так, что только единственный глаз блестел сквозь лохматые щеки. Хитрый мужик был, как китаец. Так он сам о себе думал. Ни «да», ни «нет» напрямую никогда не говорит, только кивает, а сам о чём-то своём думает. Ну, а мысли-то не хитрые: как бы обжулить кого...

Савва засмеялся, вспоминая. Лив удивилась:

— Ты говоришь так, словно сам с ним встречался. Это же около ста лет назад было...

— Да, нет, — парень махнул рукой. Казалось, он сам удивился яркости постигшего его образа. — Откуда? Люди рассказывали... И ... Тут такое дело, только ты, Оливка, не удивляйся, и не думай, что я вроде того гения, что на отшибе живёт. Вот говорил давеча, что тут поколениями живут и работают. Корни толстенные, в землю вросшие. И память, словно эти корни. Такое вот дело. Все, кто тут жизнь свою по капле в землю слил, словно остался в поселке навечно. Вот я слышал, по телевизору про генетическую память говорили. Что она в поколениях остается. А тут словно память в пространстве запечаталась, корнями вросла. В легендах эти люди остались, и они как бы... Вот думаешь о поселке, а они у тебя перед глазами, как живые стоят. Будто ты их знал всегда. Ужимки, жесты, манера говорить. Странно это, конечно, но мы не очень удивляемся. Привыкли.