Может, даже и в ту саму Пихтовку. Так внезапно подумала она. Ничто не берется ниоткуда и никуда не исчезает бесследно. Значит, где-то должен быть выход в иное пространство, куда перекачивается энергия из этого почти погибшего места. А то, что оно умирало, обесцвеченное, обескровленное, у Лив не вызывало никаких сомнений.

Она даже не заметила, погруженная в свои мысли и домыслы, что за окном стемнело. Когда автобус резко развернулся и остановился, уже невозможно было разглядеть, где именно они находятся. Пассажиры тихо и торжественно потянулись к выходу, Лив выскочила вместе со всеми на небольшую площадку, освещённую только тусклым светом фар, которые водитель тут же приглушил. Чуть вдалеке виднелась дорожка, обрамленная круглыми матовыми фонарями. Свет от них рассеивался безжизненными вялыми облаками, но в темноте сразу притягивал взгляд. У истоков этого таинственного променада человек в длинном белом халате доставал из большого саквояжа мягкие пакеты и раздавал спутникам Лив. Она подошла к нему и тоже получила пакет. Сквозь шуршащую пленку упаковки чувствовалась мягкость ткани.

Сжимая в руке хрустящий целлофан, Лив пошла по таинственной дорожке, стараясь ступать в редкие пятна света, среди таких же растерянных, как и она сама, туристов из автобуса. Перед темнотой и неизвестностью все непроизвольно старались держаться рядом друг с другом.

Дорожка закончилась неожиданно, они все оказались на ещё одной площадке, огороженной балконными перилами. Вдоль ограждений тянулись жёсткие лавки для сидения. Дальше пространство обрывалось резко вниз, в огромную чашу, которая, казалось, заполняла собой всё, что находилось под балконом.

Девушка подошла к краю, чуть свесилась с ограждений, всматриваясь вниз, в центр белого круга. Это, конечно, была она, зловещая ритуальная чаша, которая притягивала и пугала одновременно. Осколки не просто заполняли круг. Острые грани стекол щерились режущими пиками в стремительно потемневшее небо. Напоминало аппликатор Кузнецова, который мама Лив использовала при приступах остеохондроза. Только стёкла находились друг к другу намного плотнее, чем деревянные шипы на мамином аппарате. Как по такому вообще можно ходить? Даже в обуви. А танцевать, как можно?

Грядущий ритуал нравился Лив всё меньше и меньше. За время своих странствий она выработала уже какое-то шестое чувство, которое ей подсказывало сейчас, что она опять вляпалась во что-то не очень приятное.

Затрещали пакеты. Лив оторвала взгляд от глубины чаши и увидела, что туристы надевают смирительные рубашки. Между ними лавировали два человека в белых халатах, которые доходили до пола, и помогали завязывать невероятно долгие рукава на спине. Лив не хотелось облачаться в эту одежду, но один из людей, похожих на лаборантов неведомого научно-исследовательского института, остановился прямо около неё и смотрел уже вопросительно. В упор, не отрывая взгляда.

Тяжело вздохнув, Лив надорвала край пакета и вытряхнула бесформенное одеяние из мягкого, но очень плотного и прочного трикотажа. Она сделала вид, что надевает эту спецодежду, надеясь, что лаборант с буровящим неприятным взглядом отойдет, но человек в белом отчалил, только лишь крепко завязав рукава на её спине. Лив оказалась спеленатой смирительной рубашкой и это было совершенно не то состояние, в котором она была бы счастлива находиться. Лив с недовольным видом села на жёсткую скамью, на всякий случай, стараясь держаться подальше от остальных потенциальных зрителей.

Неожиданно нежный прозрачный свет озарил чашу, и все взгляды устремились в её сердце. Острия осколков засветились трогательными отблесками, казалось, что хрустальные звёзды упали разом в этот круг. Невозможно было уловить момент, когда в этих отблесках тонко засветились андрогинные существа, сразу же напомнившие Кузю. Они просто высветились из темноты, и переливы хрустальных граней осторожно касались босых, тонких ног. Метаморф ещё совсем чуть-чуть тронул фигуры девочек, и эти будущие женщины выглядели совсем детьми, внезапно вытянувшимися за лето. Лив ощутила, как немного саднят на локтях призраки давно исчезнувших царапин, которые оставляют сухие ветки шалаша на старой семейной даче. Нежно-розовые тонкие туники мягкими складками спадавшие с острых плеч, только подчеркивали эту переходную от младенчества к взрослости хрупкость и недолговечность.

Сначала всё происходило в полном безмолвии. Резко прекратилось шуршание пакетов и смолк нестройный гул редких шепотков. Андрогины разом, повинуясь какой-то неслышной зрителям команде, вступили в круг. И тут тонко и душераздирающе, на одной ноте заныла скрипка. Её полуплач-полувой мистическим вязальным крючком бесцеремонно и очень больно воткнулся в душу, и, поелозив там немного, зацепил и потащил тщательно спрятанное, надёжно укрытое в самой глубине солнечного сплетения. Это были совсем не музыка и не танцы. Огромная, всеобъемлющая тоска, которая несла за собой истерику, а затем — катарсис, очищение.

Андрогины закружились, сначала угловато, неловко запинаясь, словно ещё неоперившиеся детёныши птиц. Плечи и ключицы остро торчали сквозь мягкую ткань туник, выделялись и лопатки — лёгкие, полые, незавершённые. Словно они только ещё готовились стать крыльями. Выражения на лицах танцоров оставались жертвенно непроницаемыми, пока они неловко кружились под одну-единственную скрипичную ноту, длящуюся, казалось, бесконечно.

Но вот уже то тут, то там на прозрачных осколках расплывались алые пятна, а на бледных масках неподвижных лиц набухали ярко красным рты. Это дети, молча, до крови кусали губы.