Стихотворения (1884 г.)
вернуться

Бенедиктов Владимир Григорьевич
Шрифт:

«По синим волнам океана»

Из гроба твой стих нам гремит, Поэт, опочивший так рано. Воздушный корабль твой летит «По синим волнам океана». Всегда твоя песня жива, И сладки, как звуки органа, Твои золотые слова: «По синим волнам океана». И музыку кто-то творит Для песни певца-великана, И музыка та говорит: «По синим волнам океана». И, вызвав обдуманных нот Аккорды из струн фортепьяно, Садится она и поет: «По синим волнам океана», И глаз ее светлых эмаль, Мне кажется, дымку тумана Пронзая, кидается вдаль – «По синим волнам океана», И, думами, думами полн, Дрожу я, как в миг урагана Бросаемый бурею челн «По синим волнам океана». И вместе с певицей тогда Я рад бы без цели и плана Умчаться бог знает куда «По синим волнам океана» 1857

Над рекой

Долго, по целым часам над широкой рекою В думах сижу я и взоры на влаге покою, Взгляд на реку представляет мне жизни теченье… (Вы уж меня извините на старом сравненье: Пусть и не ново оно, да лишь было б не дурно!) Вот на реке – примечайте – то тихо, то бурно, Чаще ж – ни то, ни другое, а так себе, хлябью Ходит поверхность воды или морщится рябью. Вот челноки, челноки, много лодочек разных, Много гребцов, и пловцов, и рабочих, и праздных; Ялики, боты плывут, и красивы и крепки, Утлые идут ладьи, и скорлупки, и щепки. Эти плавучие зданья нарядны, то принцы! Прочие ж – мелочь, так – грязный народ, разночинцы. Те по теченью плывут, обгоняя друг друга, Этот же – против теченья, – ну, этому туго! Крепче греби! – Вот сам бог ему силы прибавил, – Ветер попутный подул, так он парус поставил, Ладно! Режь воду да парус держи осторожно, – Чуть что не так – и как раз опрокинуться можно, – Лодке убогой под ветром погибнуть нетрудно. – Вот выплывает большое, тяжелое судно, Парус огромный, пузатый, с широкой каймою, Шумно вода и сопит и храпит под кормою, Под носом – пена, движение важное, – барин! Даже и ветру не хочет сказать «благодарен». Лодочка сзади привязана; панская ласка Тащит вперед ее, плыть и легко… да привязка! Я не желал бы такою быть лодкой – спасибо! Лучше уж буду я биться, как на суше рыба, Лучше в боренье с волной протащу свою долю Сам по себе, полагаясь на божию волю! – Вот, развалясь, величаясь своими правами, Едет широкая барыня-барка с дровами, С топливом славным; как север зимою повеет – Многих она удовольствует, многих согреет, Щедрая барыня! – Есть и в салонах такие, Как поглядишь да послушаешь сплетни людские. – Это же что? – Тут уж в быль перешла небылица: Глядь! По волнам водяная летит колесница; Словно пылит она, так от ней брызги крутятся, Тряско стучит и гремит, и колеса вертятся. Экой корабль! С середины глядит самоваром: Искры летят из трубы между дымом и паром; Пышет огнем, попирая послушную воду; Пена вокруг, а на палубе – эко народу! Мыслю, любуясь таким огневым организмом: Этот вельможа устроен с большим механизмом, Против теченья идет, как там ветер ни дует; В тишь он далёко вокруг себя зыбь разволнует, Так что кругом закачаются лодки и челны, – И не хотел бы попасть я в подобные волны, – Слабый челнок мой другие пусть волны встречает, Только волны от вельможи боюсь – укачает. – Мысленно я между тем над рекою гадаю: Меж челноками один я за свой принимаю; Вот – мой челнок, потихоньку, на веслах, на мале, К берегу держит, от злых пароходов подале; Вслед за иным не дойдет до величья он в мире, Ну да он сам по себе, а иной – на буксире; Песни поет мой гребец – не на славу, не звонко, Было бы только лишь в меру его голосенка; Жребий безвестный и бедность его не печалит, Вот он еще поплывёт, поплывет – и причалит К берегу – стой! Вот лесок, огородец, полянка! Вот и дымок, огонек и на отдых – землянка! 1857

Маша

Кто там в поле ходит, звездочкой мелькая? Лишь одна на свете девушка такая! Машу крепко любит целое селенье, Маша – сердцу радость, Маша – загляденье. Да и как на Машу не смотреть с любовью? Огненные глазки с соболиной бровью, Длинный, длинный в косу заплетенный волос; Спеть ли надо песню? – Чудо что за голос! В лес пойдет голубка брать грибов иль ягод – Лес угрюмый станет веселее на год, Ветерок шалит с ней, всё ей в складки дует, Рвет платочек с шеи, в плечико целует, И лесные пташки ближе к ней садятся, Для других – пугливы, Маши не боятся; Тучка в божьем небе плакать соберется, А на Машу взглянет, да и улыбнется. Вот идет уж с поля Маша, да с обновой: Мил-хорош веночек нежный, васильковый На ее головке; хороша обновка, Хороша и Маша – чудная головка! Как венок умела свить она искусно! Только, видно, милой отчего-то грустно, – Так ходить уныло Маша не привыкла, – Глазки прослезились, голова поникла. Молодец удалый, чье кольцо на ручке – У красы-девицы, с месяц уж в отлучке, Ждет Василья Маша, ждет здесь дорогая, А уж там явилась у него другая; Под вечер однажды, тая в неге вешней, В садике зеленом сидя под черешней И целуя Насте выпуклые плечи, Говорил изменник клятвенные речи, И ее он к сердцу прижимал украдкой, Нежно называя лапушкой, касаткой, – И никто бы тайны этой не нарушил, Только речь Василья ветерок подслушал, Те слова и вздохи на лету хватая И чрез сад зеленый к лесу пролетая. Ветерок, ту тайну взяв себе на крылья, Заиграл, запрыгал и, собрав усилья, Превратился в вихорь, засвистал, помчался, В темный лес ударил – темный закачался. Зашумел, нагнулся, словно в тяжкой думе, – Весточка измены разносилась в шуме. На одной из веток птичка отдыхала В том лесу дремучем, – птичка всё узнала; С ветки потрясенной, опасаясь бури, Птичка полетела быстро по лазури И взвилась тревожно неба к выси дивной С грустным щебетаньем, с трелью заунывной. Слышалось: «Вот люди! вот их постоянство!» Ну да кто там слышал? – Воздух да пространство! Нет, не утаится ветреное дело, – В небе в это время облако летело – Облако узнало… Ну да тайна ляжет Всё же тут в могилу, облако не скажет, Облако ведь немо; тут конец угрозы. Да, тут нету речи, да найдутся слезы, – Грудь земли иссохшей слезы те увлажат И о темном деле внятно ей расскажут. Облако надулось гневом благородным, Стало черной тучей и дождем холодным Землю напоило, – и уж тайна бродит В черноземе поля, и потом выходит Из земли наружу свежими цветками, И, во ржи синея, смотрит васильками, – И веночек Маши нежный, васильковый Голову сдавил ей думою свинцовой; Маша убралась лишь этими цветами – Залилась бедняжка горькими слезами. 1857

Ваня и няня

(Детская побасенка)

«Говорят: война! война! – Резвый мальчик Ваня Лепетал. – Да где ж она? Расскажи-ка, няня!» «Там – далёко. Подрастешь – После растолкуют». – «Нет, теперь скажи, – за что ж? Как же там воюют?» «Ну сойдутся, станут в ряд Посредине луга, Да из пушки и палят, Да и бьют друг друга. Дым-то так валит тогда, Что ни зги не видно». – «Так они дерутся?» – «Да». – «Да ведь драться стыдно? Мне сказал папаша сам: Заниматься этим Только пьяным мужикам, А не умным детям! Помнишь – как-то с Мишей я За игрушку спорил, Он давай толкать меня, Да и раззадорил. Я прибил его. Вот на! Победили наши! «Это что у вас? Война? – Слышим крик папаши. – Розгу!» – С Мишей тут у нас Было слез довольно, Нас папаша в этот раз Высек очень больно. Стыдно драться, говорит, Ссорятся лишь злые. Ишь! И маленьким-то стыд! А ведь там – большие. Сам я видел сколько раз, – Мимо шли солдаты. У! Большущие! Я глаз Не спускал, – все хваты! Шапки медные с хвостом! Ружей много, много! Барабаны – тром-том-том! Вся гремит дорога. Тром-том-том! – И весь горит От восторга Ваня, Но, подумав, говорит: – А ведь верно, няня, На войну шло столько их, Где палят из пушки, – Верно, вышла и у них Ссора за игрушки!» 1857

В лесу

Тебя приветствую я снова, Маститый старец – темный лес, Стоящий мрачно и сурово Под синим куполом небес. Меж тем как дни текли за днями, Ты в грудь земли, на коей стал, Глубоко врезался корнями И их широко разметал. Твои стволы как исполины, Поправ пятой постелю мхов, Стоят, послав свои вершины На поиск бурных облаков. Деревья сблизились как братья И простирают всё сильней Друг к другу мощные объятья Своих раскинутых ветвей. Я вижу дубы, сосны, ели, Там – зев дупла, там – мох седой, Коры растрескавшейся щели, И пни, и кочки под ногой. При ветре здесь витийством шума Я упоен, а в тишине Как величаво смотрит дума С деревьев этих в душу мне! И в час, как солнце близ заката И меркнет день, душа моя Здесь дивным таинством объята И новым чувством бытия, – И, с миром бренным, миром пыльным Как бы навек разделена, В союзе с миром замогильным Здесь богу молится она, – И лес является мне храмом, Шум листьев – гимном торжества, Смолистый запах – фимиамом, А сумрак – тайной божества. Спускает ночь свою завесу – И мне мерещится тот век, Как был родным родному лесу Перворожденный человек. Мне грезится тот возраст мира, Как смертный мирно почивал, Не заходила в лес секира, Над ним огонь не пировал. И где тот мир и та беспечность? Вот мир с секирой и огнем, Заботы, труд, могила, вечность… Откуда мы? Куда идем?. Лесная тень из отдаленья Идет, ко мне наклонена, Как будто слово разуменья Мне хочет высказать она, – И пробираюсь я украдкой, Как будто встретиться боюсь С великой жизненной разгадкой, К которой мыслями стремлюсь; Древесных листьев сонный лепет Робею выслушать вполне, Боюсь понять… невольный трепет Вдруг проникает в сердце мне. Бурлит игра воображенья, И, как в магическом кругу, Здесь духа тьмы и все виденья, Сдается, вызвать я могу, – И страшно мне, как сыну праха, Ужасно мне под этой тьмой, Но как-то рад я чувству страха И мне приятен ужас мой. 1857

Он

Посвящено тем, которые его помнят и чтят его память

Я помню: был старик – высокий, худощавый, Лик бледный, свод чела разумно-величавый, Весь лысый, на висках седых волос клочки, Глаза под зонтиком и темные очки. Правительственный сан! Огромные заботы! Согбен под колесом полезной всем работы, Угодничества чужд, он был во весь свой век Советный муж везде и всюду – человек, Всегда доступен всем для нужд, и просьб, и жалоб, Выслушивает всех, очки поднимет на лоб, И видится, как мысль бьет в виде двух лучей Из синих, наискось приподнятых очей; Иного ободрит улыбкою привета, Другому, ждущему на свой вопрос ответа, На иностранный лад слова произнося, Спокойно говорит: «Нет, патушка, нелься». Народным голосом и милостью престольной Увенчанный старик, под шляпой треугольной, В шинели серенькой, надетой в рукава, В прогулке утренней протащится сперва – И возвращается в свой кабинет рабочий, Где труд его кипит с утра до поздней ночи. Угодно ль заглянуть вам в этот кабинет? Здесь нету роскоши, удобств излишних нет, Всё дышит простотой студентской кельи скромной: Здесь к спинке кресел сам хозяин экономный, Чтоб слабых глаз его свет лишний не терзал, Большой картонный лист бечевкой привязал; Тут – груды книг, бумаг, а тут запас дешевых Неслиндовских сигар и трубок тростниковых, Линейки, циркули; а дальше – на полу – Различных свертков ряд, уставленный в углу: Там планы, чертежи, таблицы, счеты, сметы; Здесь – письменный прибор. Вот все почти предметы! И посреди всего – он сам, едва живой, Он – пара тощих ног с могучей головой! Крест-накрест две руки, двух метких глаз оглядка Да тонко сжатых губ изогнутая складка – Вот всё! – Но он тут – вождь, он тут душа всего, А там орудия и армия его: Вокруг него кишат и движутся, как тени, Директоры, главы различных отделений, Вице-начальники, светила разных мест, Навыйные кресты и сотни лент и звезд; Те в деле уж под ним, а те на изготовке, Те перьями скрипят и пишут по диктовке, А он, по комнате печатая свой шаг, Проходит, не смотря на бренный склад бумаг, С сигарою в зубах, в исканье целей важных, Дум нечернильных полн и мыслей небумажных. Вдруг: «Болен, – говорят, – подагрой поражен», – И подчиненный мир в унынье погружен, Собрались поутру в приемной, – словно ропот Смятенных волн морских – вопросы, говор, шепот: «Что? – Как? – Не лучше ли? – Недосланных ночей Последствие! – Упрям! Не слушает врачей. Он всем необходим; сам царь его так ценит! Что, если он… того… ну кто его заменит?» Между 1845 и 1857

На новый 1857-й

Полночь бьет. – Готово! Старый год – домой! Что-то скажет новый Пятьдесят седьмой? Не судите строго, – Старый год – наш друг Сделал хоть немного, Да нельзя же вдруг. Мы и то уважим, Что он был не дик, И спасибо скажем, – Добрый был старик. Не был он взволнован Лютою войной. В нем был коронован Царь земли родной. С многих лиц унылость Давняя сошла, Царственная милость Падших подняла. Кое-что сказалось С разных уголков, Много завязалось Новых узелков. В ход пошли вопросы, А ответы им, Кривы или косы, – Мы их распрямим. Добрых действий семя Сеет добрый царь; Кипятится время, Что дремало встарь. Год как пронесется – В год-то втиснут век. Так вперед и рвется, Лезет человек. Кто, измят дорогой, На минутку стал, Да вздремнул немного – Глядь! – уж и отстал. Ну – и будь в последних, Коль догнать не хват, – Только уж передних Не тяни назад! Не вводи в свет знанья С темной стороны Духа отрицанья, Духа сатаны. Человек хлопочет, Чтоб разлился свет, – Недоимки хочет Сгладить прошлых лет. Ну – и слава богу! Нам не надо тьмы, Тщетно бьют тревогу Задние умы. «Как всё стало гласно! – Говорят они. – Это ведь опасно – Боже сохрани! Тех, что мысль колышут, Надо бы связать. Пишут, пишут, пишут… А зачем писать? Стало всё научно, К свету рвется тварь, Мы ж благополучно Шли на ощупь встарь. Тьма и впредь спасла бы Нас от разных бед. Мы же зреньем слабы, – Нам и вреден свет». – Но друзья ль тут Руси С гласностью в борьбе? Нет – ведь это гуси На уме себе! В маске патриотов Мраколюбцы тут Из своих расчетов Голос подают. Недруг просвещенья Вопреки добру Жаждет воспрещенья Слову и перу; В умственном движенье, В правде честных слов – «Тайное броженье» Видеть он готов. Где нечисто дело, Там противен свет, Страшно всё, что смело Говорит поэт. Там, где руки емки В гуще барыша, Норовит в потемки Темная душа, Жмется, лицемерит, Вопиет к богам… Только Русь не верит Этим господам. Время полюбило Правду наголо. Правде ж дай, чтоб было – Всё вокруг светло! Действуй, правду множа! Будь хоть чином мал, Да умом вельможа, Сердцем генерал! Бедствий чрезвычайных Не сули нам, гусь! Нет здесь ковов тайных, – Не стращай же Русь! Русь идет не труся К свету через мглу. Видно, голос гуся – Не указ орлу. Русь и в ус не дует, Полная надежд, Что восторжествует Над судом невежд, – Что венок лавровый В стычке с этой тьмой Принесет ей новый Пятьдесят седьмой, – И не одолеют Чуждых стран мечи Царства, где светлеют Истины лучи, – И разумной славы Проблеснет заря Нам из-под державы Светлого царя. Декабрь 1856 или январь 1857

Н. Ф. Щербине

Была пора – сияли храмы, Под небо шли ряды колонн, Благоухали фимиамы, Венчался славой Парфенон, – И всё, что в мире мысль проникла, Что ум питало, сердце жгло, В златом отечестве Перикла На почве греческой цвело; И быт богов, и быт народа Встречались там один в другом, И человечилась природа, Обожествленная кругом. Прошли века – умолк оракул, Богов низринул человек – И над могилой их оплакал Свою свободу новый грек. Ничто судеб не сдержит хода, Но не погибла жизнь народа, Который столько рьяных сил В стремленьях духа проявил; Под охранительною сенью Сплетенных славою венков Та жизнь широкою ступенью Осталась в лестнице веков, Осталась в мраморе, в обломках, В скрижалях, в буквах вековых И отразилась на потомках В изящных образах своих… И там, где льются наши слезы О падших греческих богах, Цветут аттические розы Порой на северных снегах, – И жизнью той, поэт-художник, В тебе усилен сердца бой, И вещей Пифии треножник Огнем обхвачен под тобой. 27 января 1857