Стихотворения (1884 г.)
вернуться

Бенедиктов Владимир Григорьевич
Шрифт:

Старому приятелю

Стыдись! Ведь от роду тебе уже полвека: Тебе ли тешиться влюбленною мечтой И пожилого человека Достоинство ронять пред гордой красотой? Ты жалок, ты смешон, отчаянный вздыхатель, – И – знаешь, что еще? – уж не сердись, приятель: Ты вор; у юности ты крадешь сердца жар. Ты – старый арлекин, проказник седовласый, В лоскутьях нежности дряхлеющий фигляр, Ты дразнишь молодость предсмертною гримасой. Тогда как в стороне родной Хлопочут все об истребленье взяток И всё отрадною блеснуло новизной – Ты хочешь представлять минувшего остаток, И там, где общество суровых просит дум И дел, направленных к гражданскому порядку, Ты ловишь призраки; сорвавши с сердца взятку, Молчит подкупленный твой ум. Когда и юноши, при всем разгаре крови, В расчеты углубясь, так важно хмурят брови, Тебе ль свой тусклый взор на милых обращать, И, селадонствуя среди сердечных вспышек, С позором поступать в разряд седых мальчишек, И мадригалами красавиц угощать, И, в жизни возводя ошибку на ошибку, Весь век бродить, блуждать, и при его конце То пресную слезу, то кислую улыбку Уродливо носить на съеженном лице? Опомнись наконец и силою открытой Восстань на бред своей любви! Сам опрокинь его насмешкой ядовитой И твердою пятой рассудка раздави! Взглянув прозревшими глазами, Смой грех с своей души кровавыми слезами И пред избранницей своей Предстань не с сладеньким любовных песен томом, Но всеоружный стань, грянь молнией и громом И оправдайся перед ней! «Я осудил себя, – скажи ей, – пред зерцалом Суровой истины себя я осудил. Тебя я чувством запоздалым, Нелепым чувством оскорбил. Прости меня! Я сам собой наказан, Я сам себе пощады не давал! Узлом, которым я был связан, Себе я грудь избичевал – И сердце рву теперь, как ветхий лист бумаги С кривою жалобой подьячего-сутяги». 1857

Оставь!

«Оставь ее: она чужая, – Мне говорят, – у ней есть он. Святыню храма уважая, Изыди, оглашенный, вон!» О, не гоните, не гоните! Я не присвою не свою; Я не во храме, посмотрите, Ведь я на паперти стою… Иль нет – я дальше, за оградой, Где, как дозволенный приют, Сажень земли с ее прохладой Порой и мертвому дают. Я – не кадило, я – не пламень, Не светоч храма восковой, Нет: я – согретый чувством камень, Фундамент урны гробовой; Я – тень; я – надпись роковая На перекладине креста; Я – надмогильная, живая, Любовью полная плита. Мной не нарушится святыня, Не оскорбится мной она, – И бог простит, что мне богиня – Другого смертного жена. 1857

Посещение

Как? и ночью нет покою! Нет, уж это вон из рук! Кто-то дерзкою рукою Всё мне в двери стук да стук, «Кто там?» – брызнув ярым взглядом, Крикнул я, – и у дверей, Вялый, заспанный, с докладом Появился мой лакей. «Кто там?» – «Женщина-с». – «Какая?» – «Так – бабенка – ничего». – «Что ей нужно? Молодая?» – «Нет, уж так себе – того». «Ну, впусти!» – Вошла, и села, И беседу повела, И неробко так глядела, Словно званая была; Словно старая знакомка, Не сочтясь со мной в чинах, Начала пускаться громко В рассужденья о делах. Речь вела она разумно Про движенье и застой, Только слишком вольнодумно… «Э, голубушка, постой! Понимаю». После стала Порицать весь белый свет; На судьбу свою роптала, Что нигде ей ходу нет; Говорила, что приюта Нет ей в мире, нет житья, Что везде гонима люто… «А! – так вот что!» – думал я. Вот сейчас же, верно, взбросит Взор молящий к небесам Да на бедность и попросит: Откажу. Я беден сам. Только – нет! Потом так твердо На меня направя взор, Посетительница гордо Продолжала разговор. Кто б такая?.. Не из граций, И – конечно – не из муз! Никаких рекомендаций! Очень странно, признаюсь. Хоть одета не по моде, Но – пристойно, скважин нет, Всё заветное в природе Платьем взято под секрет. Кто б такая? – Напоследок (Кто ей дал на то права?) Начала мне так и эдак Сыпать резкие слова, Хлещет бранью преобидной, Словно градом с высоты: Ты – такой, сякой, бесстыдный! – И давай со мной на ты. «Ну, беда мне: нажил гостью!» Я уж смолк, глаза склоня, – Ни гугу! – А та со злостью Так и лезет на меня. «Нет сомнения нисколько, – Я размыслил, – как тут быть? Сумасшедшая – и только! Как мне бабу с рук-то сбыть? Как спровадить? – Тут извольте Дипломатику подвесть!» Вот и начал я: «Позвольте… То есть… с кем имею честь?.. Кто вы? Есть у вас родные?» А она: «Мне бог – родня. Правда – имя мне; иные Кличут истиной меня». «Вы себя принарядили, – Не узнал вас оттого; Прежде, кажется, ходили Просто так – безо всего». «Да, бывало мне привычно Появляться в наготе, Да сказали – неприлично! Времена пошли не те. Приоделась. Спорить с веком Не хочу, а всё же – нет – Не сошлась я с человеком, Всё меня не любит свет. Прежде многих гнула круто При Великом я Петре, И порою в виде шута Появлялась при дворе. Царь мою прощал мне дикость И доволен был вполне. Чем сильнее в ком великость, Тем сильней любовь ко мне. Говорю, бывало, грубо И со злостью натощак, – Многим было и не любо, А терпели кое-как. Ведь и нынче без уклонок Правдолюбья полон царь, Да уж свет стал больно тонок И хитер – не то что встарь. Уж к иным теперь и с лаской Подойдешь – кричат: «Назад!» Что тут делать? – Раз под маской Забралась я в маскарад, – И, под важностью пустою Видя темные дела, К господину со звездою Там я с книксом подошла. Он зевал, а тут от скуки Обратился вмиг ко мне, И дрожит, и жмет мне руки; «Ah! Beau masque! Je te connais». «Ты узнал меня, – я рада. С откровенностью прямой В пестрой свалке маскарада Потолкуем, милый мой! Правда – я. Со мной ты знался, Обо мне ты хлопотал, Как туда-сюда метался Да бессилен был и мал. А теперь, как вздул ты перья, Что раскормленный петух, Стал ты чужд ко мне доверья И к моим намекам глух. Обо мне где слово к речи, Там ты мастер – ух какой – Пожимать картинно плечи Да помахивать рукой. Здравствуй! Вот мы где столкнулись! Тут я шепотом, тайком Начала лишь… Отвернулись – И пошли бочком, бочком. Я к другому. То был тучный, Ловкий, бойкий на язык И весьма благополучный Полновесный откупщик, С виду добрый, круглолицый… Хвать я под руку его Да насчет винца с водицей… Он смеется… «Ничего, – Говорит, – такого рода Это дельце… не могу… Я-де нравственность народа Этой штучкой берегу. Я люблю мою отчизну, – Говорит, – люблю я Русь; Видя сплошь дороговизну, Всё о бедных я пекусь. Там сиротку, там вдовицу Утешаю. Вот – вдвоем Хочешь ехать за границу? Едем! – Славно поживем». «Бог с тобою! – говорю я. – У меня в уме не то. За границу не хочу я, И тебе туда на что? Ведь и здесь тебе знакома Роскошь всех земных столиц. За границу! – Ведь и дома Ты выходишь из границ. У тебя за чудом чудо, Дом твой золотом горит». – «Ну так что ж? А ты откуда Здесь явилась?» – говорит, «Да сейчас из кабака я, Где ты много плутней ввел». – «Тьфу! Несносная какая! Убирайся ж» – И пошел. К звездоносцу-то лихому Подошел и стал с ним в ряд. Я потом к тому, к другому – Нет, – и слушать не хотят: Мы-де знаем эти сказки! Подошла бы к одному, Да кругом толпятся маски, Нет и доступа к нему; Те лишь прочь, уж те подскочут, Те и те его хотят, Рвут его, визжат, хохочут. «Милый! Милый!» – говорят, Это – нежный, легкокрылый Друг веселья, скуки бич, Был сын Курочкина милый, Вечно милый Петр Ильич, Между тем гроза висела В черной туче надо мной, – Те, кому я надоела, Объяснились меж собой: Так и так. Пошла огласка! «Здесь, с другими зауряд, Неприличная есть маска – Надо вывесть, – говорят. – Как змея с опасным жалом, Здесь та маска с языком. Надо вывесть со скандалом, Сиречь – с полным торжеством, Ишь, себя средь маскарада Правдой дерзкая зовет! Разыскать, разведать надо, Где и как она живет». Но по счастью, кров и пища Мне менялись в день из дня, Постоянного ж жилища Не имелось у меня – Не нашли. И рады были, Что исчез мой в мире след, И в газетах объявили: «Успокойтесь! Правды нет; Где-то без вести пропала, Страхом быв поражена, Так как прежде проживала Всё без паспорта она И при наглом самозванстве Замечалась кое в чем, Как-то: в пьянстве, и буянстве, И шатании ночном. Ныне – всё благополучно», Я ж тихонько здесь и там Укрывалась где сподручно – По каморкам, по углам. Вижу – бал. Под ночи дымкой Люди пляшут до зари. Что ж мне так быть – нелюдимкой? Повернулась – раз-два-три – И на бал влетела мухой – И, чтоб скуки избежать, Над танцующей старухой Завертясь, давай жужжать: «Стыдно! Стыдно! Из танцорок Вышла, вышла, – ей жужжу. – С лишком сорок! С лишком сорок! Стыдно! Стыдно! Всем скажу». Мучу бедную старуху: Чуть немного отлечу, Да опять, опять ей к уху, И опять застрекочу. Та смутилась, побледнела. Кавалер ей: «Ах! Ваш вид… Что вдруг с вами?» – «Зашумело Что-то в ухе, – говорит, – Что-то скверное такое… Ах, несносно! Дурно мне!» Я ж, прервав жужжанье злое, Поскорее – к стороне. Подлетела к молодежи: Дай послушаю, что тут! И прислушалась: о боже! О творец мой! Страшно лгут! Лгут мужчины без границы, – Ну, уж те на то пошли! Как же дамы, как девицы – Эти ангелы земли?.. Одного со мною пола! В подражанье, верно, мне Кое-что у них и голо, – И как бойко лгут оне! Лгут – и нет средь бальной речи Откровенности следа: Только груди, только плечи Откровенны хоть куда! Всюду сплетни, ковы, путы, Лепет женской клеветы; Платья ж пышно, пышно вздуты Полнотою пустоты. Ложь – в глазах, в рукопожатьях, – Ложь – и шепотом, и вслух! Там – ломбардный запах в платьях, В бриллиантах тот же дух. В том углу долгами пахнет, В этом – взятками несет, Там карман, тут совесть чахнет; Всех змей роскоши сосет. Вот сошлись в сторонке двое. Разговор их: «Что вы? как?» – «Ничего». – «Нет – что такое? Вы невеселы». – «Да так – Скучно! Денег нет, признаться». – «На себя должны пенять, – Вам бы чем-нибудь заняться!» – «Нет, мне лучше бы занять». Там – девицы. Шепот: «Нина! Как ты ласкова к тому!.. Разве любишь? – Старичина! Можно ль чувствовать к нему?..» «Quelle idee, ma chere! Он сходен С чертом! Гадок! Вижу я – Для любви уж он не годен, А годился бы в мужья!» Тошно стало мне на бале, – Всё обман, как погляжу, – И давай летать по зале Я с жужжаньем – жу-жу-жу, – Зашумела что есть духу… Тут поднялся ропот злой – Закричали: «Выгнать муху!» И вошел лакей с метлой. Я ж, все тайны обнаружив, – Между лент и марабу, Между блонд, цветов и кружев Поскорей – в камин, в трубу – И на воздух! – И помчалась, Проклиная эту ложь, И потом где ни металась – В разных видах всюду то ж. Там в театр я залетела И на сцену забралась, Да Шекспиром так взгремела, Что вся зала потряслась. Что же пользы? – Огневая Без следов прошла гроза, – Тот при выходе, зевая, Протирал себе глаза, Тот чихнул: стихом гигантским Как Шекспир в него метал, Он ему лишь, как шампанским, Только нос пощекотал. И любви моей и дружбы, Словно тяжкого креста, Все бегут. Искала службы, – Не даются мне места. Обращалась и к вельможам, Говорят: «На этот раз Вас принять к себе не можем; Мы совсем не знаем вас. Эдак бродят и беглянки! Вы во что б пошли скорей?» Говорю: «Хоть в гувернантки – К воспитанию детей». «А! Вы разве иностранка?» – «Нет, мой край – и здесь, и там». – «Что же вы за гувернантка? Как детей доверить вам? Вы б учили жить их в свете По каким же образцам?» – «Я б старалась-де, чтоб дети Не подобились отцам». «А! Так вот вы как хотите! Люди! Эй!» – Пошел трезвон. Раскричались: «Прогоните Эту бешеную вон!» Убралась. Потом попала Я за дерзость в съезжий дом И везде перебывала – И в суде, и под судом. Там – продажность, там – интриги, – Всех язвят слова мои; Я совалась уж и в книги, И в журнальные статьи. Прежде «Стой, – кричали, – дура!» А теперь коё-куда Благородная цензура Пропускает иногда. Место есть мне и в законе, И в евангельских чертах, Место – с кесарем на троне, Место – в мыслях и словах. Эта сфера мне готова, Дальше ж, как ни стерегу – Ни из мысли, ни из слова В жизнь ворваться не могу; Не могу вломиться в дело: Не пускают. Тьма преград! Всех нечестье одолело, В деле правды не хотят. Против этой лжи проклятой, Чтоб пройти между теснин, – Нужен мощный мне ходатай, Нужен крепкий гражданин». «От меня чего ж ты хочешь? – Наконец я вопросил. – Ждешь чего? О чем хлопочешь? У меня не много сил. Если бедный стихотворец И пойдет, в твой рог трубя, Воевать – он ратоборец Ненадежный за тебя. Он дороги не прорубит Сквозь дремучий лес тебе, А себя лишь только сгубит, Наживет врагов себе. Закричат: «Да он – несносный! Он мутит наш мирный век, На беду – звонкоголосный, Беспокойный человек!» Ты всё рвешься в безграничность, Если ж нет тебе границ – Ты как раз заденешь личность, А коснись-ка только лиц! И меня с тобой прогонят, И меня с тобой убьют, И с тобою похоронят, Память вечную споют. Мир на нас восстанет целый: Он ведь лжи могучий сын. На Руси твой голос смелый Царь лишь выдержит один – Оттого что, в высшей доле, Рыцарь божьей правоты – Он на царственном престоле И высок и прям, как ты. Не зови ж меня к тревогам! Поздно! Дай мне отдохнуть! Спать хочу я. С богом! С богом! Отправляйся! Добрый путь! Если ж хочешь – в извещенье, Как с тобой я речь держу, О твоем я посещенье Добрым людям расскажу». 1857

Скажите

Скажите, я вам докучаю? Скажите, я с ума схожу? У вас, – скажите – умоляю, – Не слишком часто ль я бываю? Не слишком долго ли сижу? Я надоел вам, я уверен, При вас из рук я вон, хоть брось, При вас я жалок и растерян, При вас я туп и глуп насквозь. Когда, обвороженный вами, Впиваюсь жадно я глазами В ваш ясный лик, а сам молчу – Не страшно ль вам? Вы не дрожите? Уж вам не кажется ль, скажите, Что проглотить я вас хочу? Порою зависть – эту муку – Внушает мне исподтишка Ваш столик – дерево – доска, Когда покоит вашу руку И прикасается к перстам, Которые с таким томленьем, С таким глубоким упоеньем Прижал бы я к своим устам. Тех уст иль дерева касаться Рукой, отброшенной слегка, – Вам всё равно бы, может статься, Равно холодною остаться Могла б лилейная рука. Увы! Скажите, для чего же И там мне счастья не дано, Где всё равно вам было б тоже, А мне – уж как не всё равно? 1857

На гулянье

Веет негой ночь лукавая, В небесах луна горит И, меж тучек тихо плавая, Их волшебно серебрит. Сад тенистый с изворотами Темных липовых аллей, Сад с беседками и гротами – Полон множеством людей, – И с июльским сладострастием На гулянье дачном здесь Дышит загородным счастием Лиц пестреющая смесь. Огневыми бриллиантами Блещут сотни фонарей. Вот – эстрада с музыкантами! Капельмейстер-чародей Рад смычок свой к небу взбрасывать, Скрипку вдребезги разбить, Приседать рад и приплясывать, Чтоб оркестр одушевить. Чу! Гремят рукоплескания; Упоен народный слух, – Я один среди собрания Неподвижен, нем и глух. Знать, одна лишь благодатная Для больной души моей Есть мне музыка понятная, – Это – музыка речей! Это, чуждые всесветного Крика, шума, торжества, Звуки горлышка заветного, Уст пленительных слова, Звуки ясные, родимые – В царстве звучности цари, Речи так произносимые, Что прослушай – и умри! Да меж горем и заботами В промежуточный часок Мне контральтовыми нотами Сладок женский голосок. Да еще есть мне отрадная Музыкальность без конца: Это – музыка наглядная, Очерк милого лица. Это – сладкая симфония, Перелитая в черты, – Это – высшая гармония В виде женской красоты! 1857

Поэту

Когда тебе твой путь твоим указан богом – Упорно шествуй вдаль и неуклонен будь! Пусть критик твой твердит в суде своем убогом, Что это – ложный путь! Пускай враги твои и нагло и упрямо За то тебя бранят всем скопищем своим, Что гордый твой талант, в бореньях стоя прямо, Не кланяется им; За то, что не подвел ты ни ума, ни чувства Под мерку их суда и, обойдя судей, Молился в стороне пред алтарем искусства Святилищу идей! Доволен своего сознанья правосудьем, Не трогай, не казни их мелкого греха И не карай детей бичующим орудьем Железного стиха! Твое железо – клад. Храни его спокойно! Пускай они шумят! Молчи, терпи, люби! И, мелочь обходя, с приличием, достойно Свой клад употреби! Металл свой проведи сквозь вечное горнило: Сквозь пламень истины, добра и красоты – И сделай из него в честь господу кадило, Где б жег свой ладан ты. И с молотом стиха над наковальней звездной Не преставай ковать, общественный кузнец, И скуй для доблести венец – хотя железный, Но всех венцов венец! Иль пусть то будет – плуг в браздах гражданской нивы, Иль пусть то будет – ключ, ключ мысли и замок, Иль пусть то будет – меч, да вздрогнет нечестивый Ликующий порок! Дороже золота и всех сокровищ Креза Суровый сей металл, на дело данный нам. Не трать же, о поэт, священного железа На гвозди эпиграмм! Есть в жизни крупные обидные явленья, – Противу них восстань, – а детский визг замрет Под свежей розгою общественного мненья, Которое растет. 1857

При иллюминации

Праздник большой! Изукрашены здания, Ночь лучезарнее дня. Плошки и шкалики – бездна сияния! Целое море огня! Но для чего мне все эти фонарики? Я уступил бы другим Эти блестящие звездочки, шарики, – Всё предоставил бы им. Нужны мне две лишь лампады прекрасные С чистым елеем любви, Нужны мне звездочки мирные, ясные – Синие очи твои. 1857

По прочтении одного из творений Шекспира

Когда в творении великом Творца великость вижу я – Пред гениальным этим ликом Простерта ниц душа моя; Благоговейным полон страхом, Дрожу, поникнув головой, Я под торжественным размахом Шекспира мысли вековой. Несется гений огнекрылый В лучах, в пространстве голубом, – И я, подавлен этой силой, Вмиг становлюсь ее рабом. Но это рабство не обидно, – Свободы вечной в нем залог; Мое подвластье не постыдно Затем, что мой властитель – бог. Он поражает – я покорен, Он бьет – и я, приняв удар, Ударом тем не опозорен, Зане удар тот – божий дар. Могучий в громы обращает Величье сродное ему И, поражая, приобщает Меня к величью своему. Когда пред вещим на колени Я становлюсь, чело склоня, Он, став на горние ступени И молнией обвив меня, Просторожденца благородит, Раба подъемлет и сплеча Плебея в рыцари возводит Ударом божьего меча. 1857