Видели они низкий серый потолок родной пещеры, тлеющую лучину, вставленную между

камней и висящую над входом высушенную орлиную лапу: мёртвышам на страх.

Просто лежать и рассматривать до отвращения знакомый потолок было мучительно скучно.

А если закрыть глаза?

Из багровой тьмы немедля поползли корявые рожи, любоваться которыми у Рохома тоже не

было настроения. Кроме того, созерцанию мешало что-то под правым боком. Обнаружив там

деревянную ложку, он не удивился: после вчерашнего-то! Ложка полетела в угол пугать

мышей, а Рохом осторожно приподнялся и сел.

Первым делом он коснулся ладонью носа. Сухой и горячий, впрочем, обычное дело с

похмелья. Уши на месте, округлой формы и стоят торчком. Шея... Болит, если повернуть

голову вот так и вправо, но это после дружеских объятий Перка. На то он и медведь, чтобы

шея после него болела. Кстати, а чего он приходил? Ах, да! Первый день осени. И моё

восемнадцатилетие.

Восемнадцать...

Он коснулся пальцами подбородка, щёк, пригладил длинные жёсткие усы.

– Я - Рохом, по прозвищу Ворчливый, снежный барс с северного склона горы Ташигау, что

на хребте Быхар. Сын Росса Грозного и Райзы Серой.
– сказал он сам себе.

Разгладив свой мягкий, светло-серый мех на груди и животе, Рохом придерживаясь за стену

поднялся на ноги, затем огляделся.

Ночью, ветром оборвало большой занавес из шкуры лирга, и теперь у входа в пещеру вырос

сугроб. Очаг давно погас, ветер разметал по полу пещеры золу. Одежда?

Серые льняные сакаши были на нём, рубаха найденная возле очага была вся залита бурном и

Рохом забросил её в угол. Пошарив в большой корзине, что стояла в нише у изголовья его

постели, он обнаружил там шерстяной салакаш и вязаную хурку. Обувь пропала бесследно,

а искать старые охотничьи сапоги было лень, хотя пол выстуженной за ночь пещеры люто

щипал подошвы. Почему так болит голова, ведь выпили они совсем не много. Не то, что

зимой. Да, и бурн был не плох. На корне валерианы. Воспоминание о бурне ринуло Рохома

вон из пещеры. Его долго и мучительно рвало... лесными орехами.

"Дойра тоже приходила, стерва рогатая" - зачерпнув снега, барс тщательно утёр помятую

физиономию и без сил опустился на порог.

С момента пробуждения Рохома не покидало чувство, что в пещере чего-то не хватает.

Или кого-то...

Вернувшись он осмотрелся повнимательнее. Топчан у стены был пуст.

– Рута?
– с растущей тревогой, барс окинул взглядом жилище. В углу, за очагом стояло всего

одно копьё. Его копьё. В нише над столом - всего одна кружка и одна глиняная миска.

– Рута!

Ответом была тишина.

Рохом сбросил крышку с плетёной из ивовых прутьев корзины, в которой она хранила свою

одежду. Пусто.

– Рута!
– вновь позвал Рохом, и только теперь заметил, что исчезли травяная подушка и

новый заячий плед.

– Рута...
– потерянно повторил барс, уже не ожидая, что супруга отзовётся.

Чтобы придти в себя и осознать случившееся времени потребовалось немало.

Рохом долго бродил по леднику. Ветер трепал полы его старого салакаша.

Небо низкое, тяжёлое, в пятнах, будто намокшее брюхо снежного барса, неустанно сыпало

сырым снегом. Вконец иззябнув и промочив в ручье ноги, Рохом поспешил домой.

Бесцельно побродив по пещере, он остановился перед тесным закутком, в котором раньше

Рута хранила силки. Барс разворошил слежавшуюся солому в укромном углу, за гранитным

выступом, запустил руку в глубокий тайник и в который раз почувствовал, как замирает его

сердце, когда пальцы коснулись знакомого кожаного свёртка. Рохом вынул его из тайника и

бережно пристроил на коленях. Старая лиргова шкура вытерлась и местами истлела до дыр,

но Рохом берёг её, как и всё немногое, что напоминало ему об отце и матери.

Мать он потерял восемь лет назад, в то самое ненастное слякотное предзимье, когда

сошедшая со склона Мртау лавина, накрыла ущелье Харто и погребла под собой шестерых

охотников на уларов. Отец же... Рохом бережно распеленал свою единственную

драгоценность: старый меч, с прямым клинком в три локтя длиной, из серой, матово