мерцающей стали.

Отца не стало ровно через год после смерти матери. Дождливым вечером, когда смертельно

уставший после двухдневных охотничьих скитаний по горам барс, готовил в родительской

пещере густую похлёбку из непотрошёных кекликов, кто-то осторожно тронул ладонью

занавесь у входа.

– Кто?
– Рохом нащупал под салакашем охотничий нож.

– Я.

Высокий одноглазый волк в потёртой рысьей хурке и таких же сакашах, не стал утруждать

себя приветствием и не назвал своего имени. Оставив, в знак добрых намерений, копьё у

порога, он, хлюпая раскисшими чукашами, подошёл к очагу, некоторое время всматривался

в насторожившегося барса, а затем спросил.

– Ты Рохом?

– Да, это я...
– тихо ответил барс, чувствуя, как обрывается в неведомую промёрзшую

пустоту его собственное сердце.

– Возьми.
– только сейчас он заметил длинный свёрток в руке гостя, - Теперь это

принадлежит тебе.

Волк тотчас ушёл в ночь. Навсегда скрылся за зыбкой сетью осеннего дождя, и унёс с собой

тайну. Рохом не стал развязывать кожаную тесьму и вскрывать свёрток, он и так знал, что в

нём. Дождавшись рассвета, Рохом поднялся на ноги, вынул из ледника добытых накануне

кекликов, собрал силки, взял тяжёлое копьё для охоты на лирга. Свёрток с мечом он бережно

укутал доставшейся от матери песцовой хуркой, и сняв с очага давно остывший котелок,

нерешительно замер на пороге вдруг ставшей ему чужой пещеры. Мир вокруг подёрнулся

дымкой. В последний раз подобное происходило с ним, когда он был ещё котёнком, и уже

тогда отец говорил ему, что горцы не плачут.

– Хорошо...
– как и в детстве, выдавил непослушные слова Рохом, - Я не буду... Прощайте.

Завалив камнями вход в родительское жилище, барс навсегда покинул уютный южный склон

Ташигау, и переселился на северный, за ледник. Год назад он в первый раз показал своё

новое жильё Руте.

Мучила жажда.

Рохом зажёг от лучины масляный фонарь и поплёлся в дальний конец пещеры, к роднику.

Что бы не говорила Рута, а с пещерой ему повезло. Коридор, ведущий к чаше правда, был

тесен, локтей не развести, зато вода всегда была под рукой. В такой пещере и многодневный

буран пересидишь и вражескую осаду отобьешь. Барс отвёл рукой старую шерстяную

занавесь, постоял на пороге, прислушался к журчанию воды, поставил фонарь на пол и

вошёл в зал. В своё время, обнаружив родник, Рохом несказанно обрадовался и четыре

месяца долбил прочный серый гранит, пока у него не получилось то, что он гордо называл

"чашей". Сбегая тонкой струйкой по стене, вода наполняла глубокую, по локоть, выбоину в

валуне и, переливаясь через край, ручейками разбегалась по залу. Рохом жадно припал к

воде. Напился, утёр ладонью усы и подбородок, вновь склонился над каменной чашей,

всмотрелся в своё отражение в воде, оскалился. Рохому всегда нравился собственный оскал.

Полюбовавшись сверкнувшими во мраке острыми клыками, Рохом усмехнулся, поднялся с

четверенек, и с лязгом обнажив меч, грозно зарычал.

– Что приятель, и тебе худо?
– раздалось за его спиной. От неожиданности Рохом едва не

брякнул меч в родник.

– Перк?
– барс спешно убрал оружие в ножны и спрятал за спину, - Я думал ты ушёл...

– Я думал то же самое...
– проворчал гризли, выпутываясь из драного шерстяного одеяла, -

помоги!

Барс волоча ноги подошёл к медведю и стащил одеяло с его головы. Тот посидел немного,

будто собираясь силами, затем осторожно выпрямился во весь рост, почесал пятернёй грудь

под грязным салакашем и поплёлся к роднику. Медведя изрядно шатало. Перк долго и

шумно хлебал воду, затем потащился в комнату с очагом. Оттуда донёсся тяжёлый удар

падающего тела, дрызг раскатившейся утвари, медвежий рык вперемежку с заковыристой

руганью.

– О!
– вскоре радостно сообщил гризли, - Нашёл!

Рохом снова склонился над родником, разок окунул трещащую голову в ледяную воду и

отфыркиваясь направился за медведем.

Гризли уже развалился на скамье в обнимку со своей любимой лоханью, вырезанной из

комля дуба. Лохань эту медведь почему-то скромно называл кружкой.