Молчаливый полет
вернуться

Тарловский Марк Ариевич
Шрифт:

1921

Царская ссылка [118]

Овидию — на край земли, К полярному Дунаю — Мне горстку денег принесли, А от кого — не знаю… Растут сугробы, крепнет лед, На пальцы дует ссыльный… Был мир — и нет… Но кто-то шлет Привет мне замогильный. Среди болот, среди равнин, Чинов и прав лишенный, Вчерашний муж и гражданин, Сегодня — прокаженный! Так кто ж, безыменным письмом Обременяя шпалы, Не задрожал перед клеймом Позора и опалы? Кто запечатал, кто послал Во мрак, в тысячеверстку, На самый северный вокзал Вот этих денег горстку? Ища письмен, которых нет, Сторожевой охранник Их, верно, пробовал на свет И нюхал их, как пряник, И, лишь немного погодя, Как подобает сыску, Он сам, крамолы не найдя, Мне сдал их под расписку. Но он не знал, наемный раб, Начинка для мундира, Что с ними выпустил из лап Все заговоры мира. Вся соль, все шелесты земли, Вся боль по ним, измятым, В меня вошли, в меня втекли С их душным ароматом. На этих вестниках цветных Мне донесли приветы Духи сестер, и дух пивных, И духота газеты. И я не трачу — я храню Заветные бумажки, Как злой банкир, что под браню Кладет сундук свой тяжкий. Так вот, Овидий, старожил И брат мой по Дунаю, — Я горстку денег получил, А от кого — не знаю…

118

Царская ссылка. Автограф — 41.5–6, под загл. «В ссылке». Ссыльному Овидию, насколько известно, ни из Рима, ни из родного Сульмона никто денег в Томы не посылал. Но, видимо, некий конкретный случай в основу ст-ния положен. Пушкина называли «племянником Овидия» в доме Раевских, а В.Ф. Раевский (1795–1872) вошел в историю как «первый декабрист»: он жил в ссылке в селе Олонки Иркутской губернии с 1828 до самой смерти.

3 января 1928

Вуадиль [119]

Ханум, душа моя, джаным, В чилиме спит зеленый дым… Какой высокопарный стиль Подсказывает Вуадиль! Но не витийствуй, книжный рот. Забудь восточный оборот И в песню классовой борьбы Переработай скрип арбы! Сто дней над пылью кишлака Не проплывают облака, Сто дней, которых жаждет власть, Чтобы отцарствовать и пасть. Сто дней, которыми, как дождь, Омыл Париж кровавый вождь, Сто дней, чадящих, как фитиль, Томят бесплодьем Вуадиль. Откуда в Азию проник Наполеоновский язык? Откуда топот галльских миль В твоем звучаньи, Вуадиль? Сто дней, заложенных под гром, Горят бикфордовым шнуром, И горы, выстроившись в ряд, Как бочки с порохом, стоят. Сто дней взывают бедняки: «В горах рожденная, теки! Омой, целебная гроза, Трахоматозные глаза! В своих коробочках скорей, Пахта рассыпчатая, зрей! Поток задохшийся, пыхти, Пахту питая по пути, Минуя байскую бахчу И угрожая богачу!» На той припадочной реке, В забытом небом кишлаке, Стоит, осевшая на треть, Почет забывшая мечеть. Как все мечети, с детских лет Она имеет минарет. — Но он не выстроен из плит, Стеклянной лавой не облит, И арками подпертый шпиц Не служит отдыхом для птиц. Ступеньки лесенки дощатой, Прибитой к бледному стволу, — Вот пост, откуда здесь глашатай Возносит «господу» хвалу. Зовет паломников он громко, Зовет он грозно прихожан, — А в мире — классовая ломка, А мир неверьем обуян. Не слышат зова прихожане: Иные дремлют в чай-хане, Другие служат в Магерлане И возят почту на коне. Ревет разыгранная буря (Морская сцена на реке!), Мулла стоит, морщины хмуря, И держит бороду в руке. Вот маршалы, вот их измены, Вой рейсов ежегодный штиль… И ссыльный с острова Елены Заходит в пыльный Вуадиль. Душа обидами богата, У шпаги тлеет рукоять, Рулем воздушного фрегата Не стоит больше управлять! И время празднует победу, И слаб священнический зов, Струясь по пенистому следу Бесцельно вздутых парусов. Забыв подъемный скрип ступенек, Нарушив строгий шариат, Мулл и лермонтовский пленник, Как два подагрика, стоят. Над минаретом солнце светит, И старый плут внизу кричит. Он знает — люди не заметят, А Магомет ему простит… Мы к той мечети подходили, Мы — помнишь? — были в Вуадиле. Он странно назван: в этом слоге Таится масса аналогий. Ханум, душа моя, джаным, Под пеплом спит зеленый дым. Его баюкает чилим… Пусть спит. Не тронь его. Черт с ним!

119

Вуадиль. Земля и фабрика: Альманах. [Кн.] 13. Автограф — 44.20. Вуадиль — по-узбекски — название кишлака; по-французски — похоже на «путь с острова» (примеч. автора). Чилим — «водяной орех», однолетнее водное растение. Сто дней, которых жаждет власть… — во второй раз Наполеон I процарствовал сто жней (примеч. автора). Трахоматозные глаза — т. е покрытые пленкой выделений трахомы, инфекционного вирусного кератоконънктивита, характеризующегося резким покраснением век.

12–13 марта 1931

Фергана [120]

Проезжая Аральской полупустыней, С багровеющим в памяти Туркестаном, Я смотрел на орлов, цепеневших в гордыне, На степных истуканов со взглядом стеклянным, Что дежурили в позах изоляционных На фарфоровых чашечках телеграфа, Пропуская везомые в граммах и в тоннах Грузы хлопка, и коконов, и кенафа. В рассужденьи окон были матери зорки: То им пыли напустишь, то сгубишь младенца… Приходилось бежать к умывальной каморке, Захватив маскировочные полотенца, И, под стук пассажиров, обиженных кровно Неподатливой дверцей, глядеть из вагона, Подводя боевые орлиные бревна Под символику римского легиона… Кто расставил в пути эти птичьи возглавья? — То не памятники ль генеральским походам, Что во славу двуглавого самодержавья Обескровили пульс азиатским народам? От монаршей стяжательной лихорадки Генералы не знали иного лекарства, Как трофейная кровь на верблюжьей палатке И восточная вышивка в мантии царства. Не привнес ли для матушки Екатерины Неустанный Потемкин, за Русь поборая, В белый пух всероссийской куриной перины Петушиную радугу Бахчисарая? И не переиначил ли навык свинячий Рылом в плоскость уткнутых царей-богомолов, Распрямив позвонки им военной удачей, Под Кавказский хребет подведя их, Ермолов? Не натертые ноги, не мыльные кони Европейские обогащали народы: Им служил для стяжания новых колоний Белопарусный праотец парохода. Перед взором Колумба качалась лиана С неоткрытого берега братским приветом, Мы же плыли по синим волнам океана Только в песне, написанной русским поэтом. Но и посуху, но и в пылище галопа К той же индии царские шли поколенья, До которой дорвалась морская Европа В пору первоначального накопленья. Не повзводно — поротно, не в розницу — оптом Раскидался солдатинкой царский холоп там, И к массивам хребтов бесхребетные массы Притоптали там скобелевские лампасы. Генеральского не позабудь скакуна, Ископытченная врагом Фергана! За снегами, за льдами, за облаками, В допотопном ковше, в обезводненной яме, В плоскодонном, как лунные кратеры, рве, Через тысячи верст салютуя Москве, Человеку на память и богу во срам, Генералы поставили каменный храм. — И стоит он чудовищем крестообразным, Осьминог, охромевший наполовину, И кирпич его служит великим соблазном Фергане, обминающей скверную глину. Что ферганские мне нашептали потоки? — Не любезности, принятые на Востоке, Не стихи о квакливых, любвивых ночах, Ибо стиль соловьиный невинно зачах: А узнал я, что труд — это хлопок и шелк, Что декхан — это друг, а басмач — это волк, Что товарищ — ортак, что вредитель — кастам, И савыцки — яхши для янги Туркестан, И что братство трудящихся — это не бред, И синоним республики — джумхуриет… Фергана — это прозвище целой долины, Имя главного города этой долины. Это — фабрика гор, где б казался Казбек Лишь кустарным бугром от садовых мотык, Где себе на потребу ломает узбек Благородный тургеневский русский язык. Кстати, русский язык! — я ведь был педагогом Там, где пахнет безводьем, ослами, исламом, И довольно успешно соперничал с богом Перед выше уже упомянутым храмом. Под неистовый благовест этого храма, В Высшем педагогическом институте Полтораста узбеков учились упрямо, Рылись в книгах, докапываясь до сути. И, когда мы по-русски спрягали глаголы, Лютый колокол рявкал в злокозненной гамме, Бог врывался в аудиторию школы, Бил по кафедре медными кулаками. — «Я, ты, он!..» — был отпор коллективного грома, «Бью, бьешь, бьет!.. рву, рвешь, рвет!» — отвечали десятки, И грамматика звон вытесняла из дома, С ним катилась по плацу в невидимой схватке… Наконец надоело. В огромной палатке, По коврам и кошмам, заменяющим стулья, Мы расселись на корточках в пестром порядке, С беспорядочным шумом пчелиного улья. День уже истекал, из чего вытекало, Что жара — за горами. Но будемте кратки, Как и те, что громили, под свист опахала, Исполкомские промахи и недостатки: Придушив подвернувшегося скорпиона (Кстати, лучшее средство — настой из него же), Атаджан Ниазмет говорил упоенно, Что вода нам нужна, но учеба — дороже. И что, если мулла с христианской мечети Нас глушит, барабаня по медным нагорам, Надо звон запретить, и приказ о запрете Должен быть как поливка — ударным и скорым. А о том, что цветет революция ярко, И по линии женщины — даже ярчайше, Возмущаясь молящейся в церкви дикаркой, Говорила студентка Юлдашева Айша, Двадцатипятикосая (расовый признак) И немного раскосая (местный обычай), Знаменитая пляской на свадьбах и тризнах, Гюль-райхан, или роза, в стремнине арычьей. Фаткуллу Раахимджана кусали москиты, От которых защиты я, кстати, не знаю, Но слова его были не столько сердиты, Сколько смежны со словом «недоумеваю»: Он провел параллель между ныне и прежде И прибавил, что храм — разновидность нарыва, Что, поставленный в память о тюрке-невежде, Он, как памятник, должен стоять молчаливо… После митинга пели о хлопковой вате И грядущем с машинами западном брате, Долго пели про то, как на главном посту Здесь поставили воду и вату-пахту. Эта песня ревела пустынным зверьем, Шелестела песком и валютным сырьем, Колыхалась, как дышло шатровой арбы, Как ишачьи тюки и верблюжьи горбы, И, шурша, точно шелком расшитая ткань, Глубочайшими га раздирала гортань. В нежный пух разбивая и в глинистый прах Театральные бредни про птицу-мечту, Воплощенная в Шахимарданских горах, Натуральною трелью в мелодию ту Временами вливалась и Ваша, хьолинг, Ваша Синяя птица, поэт Метерлинк! Здесь фантазия Ваша по клеткам поет И на ветках сидит и роняет помет. ……………………………………………….. Проезжая барханным простором Аральским, С багровеющим в памяти Туркестаном, Я смотрел на орлов с их лицом генеральским И на сизоворонок с их задом-султаном. Золотые изведав полупустыни, Облиняв и оперившись в хлопковой нови, Мы огромными птицами стали отныне, Перелетными птицами русских зимовий. Да, как птицы, прожженные хмелем чужбины, Будем тамошний ветер ловить мы покуда, Но вернемся к верблюдам на жесткие спины, Но отведаем перцем горящие блюда!

120

Фергана. Новый мир. 1931. № 9. Машинопись с правкой — 44.13–18. Кенаф — гибикус копоплевый, однолетнее травянистое растение. Ермолов Алексей Петрович (1772–1861) — русский военачальник и государственный деятель; в т. н. ермоловский период (1816–1827) Кавказской войны 1785–1864 на северной стороне Кавказского хребта упрочилась русская власть. …по синим волнам океана — прямая цитата из ст-ния М.Ю. Лермонтова «Воздушный корабль (Из Зейлица)». Зейлиц — Иосиф Христиан Цедлиц (1790–1862), австрийский поэт. …к массивам хребтов бесхребетные массы / Притоптали там скобелевские лампасы. — отряд русских войск под командованием Михаила Дмитриевича Скобелева (1843–1882) сыграл решающую роль в ликвидации Кокандского восстания 1875–1876; 18 февраля 1876 земли Кокандского ханства вошли в состав новообразованной Ферганской области с административным центром Новый Маргелан (с 1910 — Скобелев, с 1924 — Фергана). …каменный храм — возможно, Церковь Александра Невского на Соборной площади Ферганы, построенная в 1890-х; в 1936 разрушена. Яхши — по-узбекски — ударный инструмент (примеч. автора). …я ведь был педагогом — с 1 апреля по 1 сентября 1930 Тарловский преподавал русский язык в Фергане. Нагора — по-узбекски — ударный инструмент (примеч. автора). Гюль-райхан — цветок, растущий в Фергане (примеч. автора). Воплощенная в Шахимарданских горах… — в горах Шахимардана водится настоящая синяя птица — поющая и говорящая (примеч. автора). Хьолинг — по-узбекски — твоя мечта (примеч. автора).

9 марта 1931

План [121]

…мы, сторонники слияния в будущем национальных культур в одну общую (и по форме и по содержанию) культуру, с одним общим языком, являемся вместе с тем сторонниками расцвета национальных культур в данный момент, в период диктатуры пролетариата.

И.В. Сталин

Политический отчет ЦК ВКП (б) на XVI съезде

121

План. Автограф — 44.21–22. Кондопога, Тракторщина, Сясь — крупные стройки советского времени. Дувал — в Средней Азии глинобитная стена.

А имела Новая башня двадцать окон. И делилось каждое окно на пять окошек. А каждая их пятерка представляла собою неповторимую комбинацию. И вставленные в них стеклышки имели сто различных оттенков. Пятьдесят из них были мужские, а другие пятьдесят — женские. Художник был один, и все окна сливались в одну систему. А порядку ее порядка самой природой был поставлен строгий предел.

Восточный эпос

Кондопога, Тракторщина, Сясь… Волны цифр — от Польши до Китая. Знаки скачут, искрясь и резвясь, Но геометрически-простая Их обволокла взаимосвязь. Осторожность творческой оглядки Скрыта в кажущемся беспорядке Рудных дыр и нефтяных озер. Это — план. Он мастерски хитер, Ибо песню к технике притер. Ведь созвучья, как железо, ковки, Ведь включил я в план моей рифмовки Всевозможные перестановки, И недаром в этих ста строках Взят предельный для строфы размах. Многокрасочна и широка ты, Карта роста, карта скрытых сил! Дух эпохи, творчеством объятый, Треугольники, кружки квадраты На твоем щите изобразил. Но, символизируя заводы, Покажи нам, карта, и народы, Что сквозь сеть твоих координат, Коллективизируясь, глядят В наши героические годы. — Там, где, высунув соседский ус, Пан грозит нам и исходит спесью, Новый климат близится к Полесью: Влажный край свой сушит белорус, Фонды рек он учит равновесью. Там, где жито сеют в октябре, «Де з пiд низу чорноземом пре», Мать-плотину строит украинец, И горит, как бусы именинниц, Диво, отраженное в Днепре. Где под хруст азовских солеварен Спит вино и сушится табак, Там, в кругу сторожевых собак, С пыльными отарами татарин На Яйлу выходит из овчарен. Где Казбек свой снег окровенил Содержимым Лермонтовских жил, С кровной местью распростился горец И выходит из-под власти сил, В чьем плену был бедный стихотворец. Где верблюд, кочующий босяк, Давит степь своей ступней двупалой, Там уже воспел киргиз-кайсак Путь, где шпала следует за шпалой, Путь, где ног не надобно, пожалуй. Где — прообраз цирковых арен — Круг песков миражами обсажен, Гонит воду из глубоких скважин И в борьбе с пустынями отважен Выросший на лошади туркмен. Где разменивают на каналы Горных рек серебряный разбег, В медных струях моются дувалы, И с жарой торгуется узбек, Тратя воду с точностью менялы. Мир Памира первозданно дик, Солнце здесь — как боевая рана, Здесь над пиком громоздится пик, И с высот республики таджик Шефствует над странами Ирана. Рысью думку и медвежий вкус Нужно знать, бродя по Приамурью. Торжествуя над шаманской дурью, Вот он вздыблен, даром что кургуз, Шитый ликом лесовик-тунгус! Вместо царской алкогольной дряни Песнь антенн везут собачьи сани, Для Госторга зверя бьет якут, И знамена северных сияний На Советской Арктикой текут. Вдоль Невы, вдоль дона и Тунгуски, Вдоль Печоры и реки-Москвы В ткань Союза вшит, как равный, русский; Он связал окраинные швы; Да, читатель, это, верно, вы! Не народоведческий каталог Я пишу, чтоб позабавить вас, Здесь не ярмарка племен и рас, И открыт нам не со слов гадалок Слитный путь разноязычных масс. Выполнитель энной пятилетки, Сто кровей в своей крови собрав, Скажет братьям (и ведь будет прав!), Что рудою, пущенной на сплав, Были их сегодняшние предки. Дух племен, и соки их, и речь — Всё идет в мартеновскую печь, Всё должно одной струей протечь. Нас ведет планирующий гений Через формулы соединений. И недаром в этих ста строках Взят предельный для строфы размах. Где созвучья, как железо, ковки, Где включил я в план моей рифмовки Все возможные перестановки.

23–25 марта 1931

<Дополнение 2>

Казнь религии [122]

«Религия — преступница…» Изящный И мощный суд мы провели над нею, И смертный приговор я, как присяжный, Подписываю, не бледнея. Но не могу, хотя безбожны впредь мы, Ей отказать в былом очарованьи: Я — как палач над телом юной ведьмы, Жалеющий о собственном призваньи, Когда, поленья в полымя кидая, При выполненьи рокового дела, Он говорит — «какая молодая, — Какая шея и какое тело!»

122

Казнь религии. Машинопись с правкой — 45.117.

1925

Мыслитель [123]

Ты хорошо роешь, старый крот!..

Гамлет

Ты хорошо роешь, старый крот истории…

Коммунистический манифест

«Ты славно роешь, старый крот!» Как нож в изнеженный желудок, Твой хирургический рассудок Впился в товарный оборот. Священной ненависти ради, Ты в нем свой разум напитал И жиром слова «капитал» Промаслил жадные тетради. Где был количеству предел, Ты искру качества увидел, Ты понял: червя лист насытил, И бабочкою червь взлетел… Напрасно недруги шипели, Напрасно жгли за томом том — Ты знал: нам не забыть о том, Что гибнет в огненной купели; Огонь свивал страницы книг И вспоминал о свитке Торы, О том пергаменте, который В библейском пламени возник… Но между двух религий вклинясь, Уже тогда (еще тогда!), Ты отыскал свободы примесь В необходимости труда.

123

Мыслитель. Машинопись с правкой — 54.70; первонач. загл. «Маркс», под этим же загл. включено в промежуточный план сборника. Машинопись с правкой — 45.118, под загл. «Маркс», без строфы VI.

Октябрь1925

РОЖДЕНИЕ РОДИНЫ (1935) [124]

1

Обсерватории [125]

Море ходит, Восток лежит, И клокочет звездный прибой. Купол башни расколот, как щит, И чреват подзорной трубой. …Вторя башне формой своей, С полусферою наверху, Цилиндрический мавзолей Давит царственную труху. Обратив любопытство в цель, Время шло, и его стопа Продавила здесь черную щель От карниза и до пупа. Время, стой! Чрез этот изъян Звездочет и хмурый мертвец Уподоблены двум друзьям, Где у каждого свой дворец. Что ж, обоих в дело втяни! Гроб Тимура трубою вздыбь! Море в гневе, Восток в тени, Набегает звездная зыбь… Что же видит первый из них? Чем ты занят в своей щели? «Я из горних неразберих Выбираю простые нули; Из космических доминант Я слагаю кривые гамм И придумываю имена Открываем мной мирам; Симеизский стипендиат, Рву я небо и там, и сям, Гордый поисками отплат Воспитавшим меня вождям; Неурочную зиждя зарю, Небо новый приемлет вид — И на Марксиус я смотрю И на серию Ленинид; Я расчерчиваю пути Межпланетных ракет-поездов. Море, чувствуй! Восток, свети! Лейся в звезды, радиозов!» Что же видит второй из них? Чем ты занят под куполом «б»? «Я храню молитвенный стих На камнях моего дюрбэ. Свой мой, треснувший пополам На обсерваторный манер, Обнаружил поблекший хлам, Свалку истин, надежд и вер; Вижу я чрез узкий разрез, Что бесследно — рыдай, суннит! — Саркофаг Магомета исчез И над сушей уже не висит; Вижу я, что благость Алла Не колышется в звездной бадье. Это видят под куполом “a”, И под “г”, и под “д”, и под “е”. Вот уносится в млечный поток Распылившийся рай мусульман. Плещет море, ярится Восток, И сгущается звездный туман». Задвигается сектор стальной. Завтра, кажется, день выходной. И в безвыходности упокоен Прах тирана в зигзагах пробоин. Правоверный проедет — вздохнет, Пионер нам — про классовый гнет… Две эпохи, два разных господства, И случайное внешнее сходство. Этой формы никто не отверг. Небо любит свой сводчатый верх. Этих звездных ночей панорама — Как изнанка восточного храма. Будет время — проткнем и ее, Зоркой мысли вонзим острие, Чтоб грядущий астроном ощупал Заграничный надсолнечный купол. От Полярной звезды до Луны Снится щель мне огромной длины. Сердце радо, и звезды Востока Поднимаются с правого бока.

124

Договор на сборник с Госиздатом был заключен 14 ноября 1932 (11.20). в настоящем издании опущены ст-ния, включенные ранее в сборник «Почтовый голубь», — «Ираклийский треугольник»(после ст-ния «Обсерватории») и «Первопроходная» (первое в разделе 2, под загл. «На полях Тараса Бульбы»), а также раздел 3 — переводы из неизданной авторской антологии «Поэты Сталинской эпохи» (состав раздела см. в Приложении). В письме редактору сборника А.А. Суркову от 15 января 1935 (20.102) Тарловским упомянуты еще 5 ст-ний с просьбой о включении их в состав, оставшейся без удовлетворения (см. также в статье «Под копирку судьбы»); ст-ния «Мыслитель» и «Случай в Женеве» см. в составе сборника «Почтовый голубь», остальные — в Дополнении к настоящему сборнику.

125

Обсерватории. Черновой автограф — 44.65–67. Симеизский стипендиат — Симеизская обсерватория на горе Кошка (Крым, вблизи поселка Симеиз), основанная в начале XX в., до середины 1950-х служила исключительно исследовательским целям. Дюрбэ — в данном случае название любого из мусульманских мавзолеев в Крыму (очевидно, в Бахчисарае). Суннит — последователь одного их двух основных течений в исламе.