Молчаливый полет
вернуться

Тарловский Марк Ариевич
Шрифт:

1930

(Техника)*(Чутье) [133]

…Пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей-архитекторов. Но и самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил её в своей голове.

К. Маркс

По свидетельству «Капитала» (В первом томе, в пятой главе), Новый дом возникает сначала В человеческой голове. Хоть и карликовых размеров, Но в законченном виде уже Он родится в мозгу инженеров И на кальковом чертеже. Чтобы ладить ячейку из воска, Не выводит художник-пчела Предварительного наброска, Приблизительного числа. Перед зодчим и насекомым — Два пути и один подъем (Кто чутье заменяет дипломом, Кто диплом заменяет чутьем…). Ну, а ты, под напевы гармоник Из деревни пришедший с пилой, Кем ты будешь, товарищ сезонник, — Архитектором или пчелой? — Строя фабрику, лазя по доскам С грунтом цемента и смолы, Ты наполнил не медом, не воском Переходы ее и углы. Но, сложив их для ткани и пряжи, В хитрый замысел ты не проник, Ты, быть может, неграмотен даже, Ловкий кровельщик, плотник, печник! В одиночку, вслепую, поденно Мы не выстроим ульев труда: Надо техникой гнать веретена, Неученая борода! Видишь? — мед отдают первоцветы. Видишь? — цифры бегут по столу: Сочетай их обоих в себе ты — Архитектора и пчелу! Это суша, а на море хлюпко Кто-то кажет — «правей!» да «левей!», Кто-то правит над каждым поступком, Каждым жестом команды своей. Раза в два веселей капитана, Но безграмотней в двадцать два — Не боящаяся тумана, Недоступная бурям плотва. Ну, а ты, чей льняной отворотец Врезан мысом в холст голубой, Кем ты будешь, матрос-краснофлотец, — Навигатором или плотвой? Видишь? — воду в чешуйчатых стаях Руль распарывает по шву: Ты обоих в себе сочетай их — Навигатора и плотву! Это — море, а в газовых ямах — Спор горючего с весом земным, Превращенный в победу упрямых, В высоту и невидимый дым. В то же время взлетает не хуже (Даже лучше) увесистый жук, Вероятно, воспитанный в луже И не кончивший курса наук. Ну, а ты, самодельный моторчик Запускающий детским рывком, Кем ты будешь, мечтатель и спорщик, — Авиатором или жуком? Видишь? — гордые падают Райты, И глядит на них синь свысока Их обоих в себе сочетай ты — Авиатора и жука! Это — воздух, а в путаной сфере Расстановки общественных сил Мы — свой свет осознавшие звери, Мы — совет мировых воротил. В то же время под лиственной кучей, Меж корнями — чего б? — ну, хоть ив, Бессознательный, но могучий Муравьиный живет коллектив. Ну а ты, позабывший о боге, Притеснителей съевший живьем, Кем ты будешь, строитель двуногий, — Гражданином или муравьем? — В этих двух государственных строях Невозможны князья да графья: Сочетай же в себе ты обоих — Гражданина и муравья! Так — трудящиеся народы — Множим технику мы на чутье, Так мы учимся у природы И, учась, поучаем ее.

133

(Техника)*(Чутье). Красная новь. 1931. № 7. Машинопись — 44.30–33. М. Горький в статье «О “Библиотеке поэта”», полностью процитировав ст-ние, писал следующее: «У нас, в Союзе Советов, героическая, трудная действительность наша не вызывает в поэзии мощного эха, а должна бы вызвать, пора! <…> Существуют ли попытки расширить круг внимания поэтов к жизни? Существуют, но обнаруживают печальное бессилие техники, отсутствие поэтической культуры. Вот характерный пример, “достойный подражания” по существу и плачевный по форме, по неудачной работе и ещё более плачевный как признак непонимания целей современной поэзии. <…> Я несколько раз читал эти стихи различным людям, слушатели встречали стихи или равнодушным молчанием или поверхностной критикой их технической слабости. Следует сказать, что слабость этой дидактической рацеи слишком очевидна и отметить её — нетрудно. Но никто не отметил того факта, что одна из ценнейших идей основоположника истинно революционной философии стала достоянием поэзии. Разработана эта идея — плохо, да. Но всё-таки автор стихов заговорил о том, о чём до него не говорили, и это нужно записать в его актив. Последние две строки — неверны: “мы учимся у природы”, но не “поучаем её”, а, всё более смело подчиняя её стихийные силы силам нашего разума и воли, становимся владыками её, создаём свою, “вторую природу”» (впервые — Правда. 1931. № 335, 6 дек.; затем в кн.: Державин Г.Р. Стихотворения / Ред. и примеч. Г. Гуковского; вступит. ст. И. Виноградова. Л.: Изд-во писателей в Ленинграде, 1933, - этим изданием открылась серия «Библиотека поэта»). Райты — Уилбур (1867–1912) и Орвилл (1871–1948) Райт, осуществившие 17 декабря 1903 близ Вашингтона первый полет на оснащенном мотором аппарате тяжелее воздуха, учитывая свой предыдущий опыт полетов на планерах. На протяжении десятилетий любое упоминание о братьях Райт преследовалось в СССР цензурой; изобретение самолета приписывалось в разное время тем или иным русским ученым, чаще всего контр-адмиралу А.Ф. Можайскому (1825–1890), чей вполне грамотно сконструированный самолет, видимо, не оторвался от земли.

1 июня 1931

Бумагоедам в назидание

Бывает так: мелькнет лишь четвертушка Простой бумаги, чистой, как дитя, И вот уж бюрократишка, чинушка, Над ней сопит, вокабулы чертя; Уж он в нее нацелился печатью, Уж под хвостом он чувствует вожжу… Чтоб устыдить породу бюрократью, Я кое-что сейчас ей расскажу. — Когда почтенный Фридрих Барбаросса Вдруг увидал, забравшись на Восток, Что крестоносцы в доску стали босы, Что рыцарские пятки жжет песок, Он обуви потребовал у Рима, Его призвав на роль поставщика, И получил от Центропилигрима Глухой ответ: «Увяжем тчк»… Затем еще: «Без плановой заявки Бить нехристей придется босиком»… Затем еще: «Послали камилавки»… Затем еще: «Работайте верхом»… Но из-под града папских отношений Раздался крик: «Аминь! благодарим За то, что всю, от пяток до колени, Христову рать обул ты, щедрый Рим! Пергаменты, исписанные бойко Твоим бюрократическим пером, Они же из телячьего опойка! Ведь это же, по меньше мере, хром!..» Виновные в отписочном уклоне, Я вас вдвойне хочу предостеречь: Была когда-то в древнем Вавилоне Кирпичеобжигательная печь. Ее директор тоже к бюрократам Принадлежал. Был зодчества разгар. Сезонники вопили над Евфратом: «Даешь кирпич для храма в честь Иштар!» Богиня ждет!.. А он строчит цидульки: «Где ваша глина от рытья канав?» «Кто в Хаммурабиевском переулке снес дом, со мною не согласовав?» «Зачем не перечислены остатки Стройматерьялов трех последних лет?..» Он вопрошал, пока не прибыл краткий И крайне неожиданный ответ: «Нам кирпича от вас уже не треба. Сварганили мы церкву для Иштар. А башню, что уткнулась аж под небо, Венчает ваш последний циркуляр. Он глиняный! — Спасибо вашим плиткам! Спасла нас клинописная мура, Чьи штабеля, чьи залежи с избытком Вес дефицит покрыли нам… Ура!» Виновные в регистратурном блуде! Я поражу вас, наконец, втройне, Поведав об аналогичном чуде В Египетской, Хеопсовой, стране: Там два царя, Фиванский и Мемфисский, Друг другу долго ставили на вид (Путем, конечно, частной переписки), Что нет житья от роста пирамид, Что, мол, пора заняться промыслами, Что вырастить бы надо кустаря! И ничего не вырастили сами, Папирусы исписывая зря… Но промысел отсюда всё же вырос, Тот, что теперь мы лыковым зовем: Служивший в канцеляриях папирус Был превосходным лапотным сырьем. Чему тройная учит вас былина? — Фасон письма теперь у нас иной: Нам служит не опоек, и не глина, И не папирус Нила голубой. Щади бумагу, племя бюрократье. Струить добро из писчего греха Могли лишь древние твои собратья, И то в пределах данного стиха!

1934

Бог войны [134]

Солнцем — та же звезда — Были дни осияны, И суда, как всегда, Волоклись в океаны, И над пышной водой Гнил на сваях причал, И, от пены седой, Ветер сушу качал. По-лакейски, меж свай, Без стыда, без утайки, Вымогали на чай Подгулявшие чайки. Старый бог-солдафон, Бог военных кутил, Под бердышный трезвон По земле проходил. Грыз волну волнорез, На прибой белобрысый Безбоязненно лез Материк остромысый. В ресторан-материк, В ресторан-поплавок Старый бог-фронтовик Свой бердыш приволок. Сел на скрипнувший стул Этот бог-выпивоха И на волны подул, Где взыграла эпоха, Постучал бердышом О железный бокал И, не справясь — почем, Подавать приказал: «Майонез a la Льеж! Маринад из Вердена! Да чтоб соус был свеж! Да чтоб перцу и хрена! Человек, не зевай! Человек, не студи!» — Бог заплатит на чай, Чай, свинчаткой в груди. «Человек, приготовь Ростбиф Битва-на-Марне! Да чтоб булькала кровь, Посырей, поугарней! Человек, передвинь! Человек, подогрей!» Бог не любит разинь, — Поскорей, поскорей! «Человек! обормот! Нацеди-ка мне живо Из Мазурских болот Молодого разлива!» Бог оскалил свой клык, Бог сигарой смердит, На сигаре — ярлык: Первосортный иприт. «Человек, получи!..» Рвется марш канонады. Дуют в медь трубачи. Богу сдачи не надо… Шире неба — зевок. Бог достаточно пьян. Материк-поплавок… Ресторан… океан… Годы шли и прошли. Те же волны и сваи, Тех же шлюпов шпили Ворожат, уплывая, И за столиком, пьян, Рыжей мордой поник Тот же старый грубьян, Тот же бог-фронтовик. Но не тот, но не тот Человек серолицый, «Обормот», «обер-дот», Со щеками в горчице! — Он веревку скрутил, Чтоб, очнувшись, повис Бог военных кутил, Бог кровавых кулис. Человек второпях Крутит скатерти шустро, Чтоб в сиянии блях Вздернуть гостя под люстру… Быть высокой волне. Перегаром дыша, Гость облапил во сне Рукоять бердыша. Старый бог-фронтовик, Бог пивного гороха, Бредом пьяных заик Бредит он, выпивоха: «Из калек — чебурек! Человечий шашлык! Человек! че…а…эк..! Че…эк…эк..! че…эк…ик..!»

134

Бог войны. Автограф — 46.33–34 об.; первонач. загл. — «Пир войны».

6 июля 1934

Вопрос о Родине [135]

В империи желтолицей — Пожизненный пенсион… На чучелиной ключице — Белогвардейский погон… В русском стоять музее, О боже, ему дозволь, Где выпушки, и фузеи, И дикая кунья моль… Но там нужны манекены, Не метящие в тюрьму, Свободные от измены Отечеству своему! И жмурится он, как филин, От света правды родной, В квартале, где чад курилен И совести черный гной. Кляня свой удел холопий, Из трубки на пять персон Тяжелый он тянет опий, Тяжелый вкушает сон. …И вот его шлют шпионом В советский Владивосток — По джонкам, зерном груженным, Валандаться без порток. Он — грузчик, в брикетной яме Досуг проводящий свой, С военными чертежами Под всклоченной головой. Он русские трудит плечи, Он русским потом пропах, Но привкус японской речи — На лживых его губах: От «ш» и от «щ», и даже От «з» и от «л», отвык, Поклажу дзовет покражей Спионский его ядзык. Друдзьями радзобраченный Предатерьски до конца, Он, с джонок сносивший тонны, Не снес крупинки свинца. Душа ж его по расстреле Имела свои права: Вдали перед ней пестрели Священные острова; И ждали ее во храме, Бровями не шевеля, Ожившие предки, «ками», Над шаром из хрусталя. «О ками! Во имя мийи, Дракона и всех светил, Враждебной богам России Достаточно я вредил. Но в белогвардейском хаме, Как в гейше, душа нежна — Достоин я места ками На вечные времена!» «Кто вел себя по-геройски, Тому обеспечен рай», — Отвесив поклон синтойский, Ответствовал самурай. «Себя по-геройски вел ты, — Микадо за ним изрек, — Хотя и слишком желтый, От нас ты не так далек». — «Банзай, — сказал Исанаги, Создатель японских гор, — Секретные он бумаги В советском посольстве спер». — «В роскошной Чапейской драме Всех масок он был смелей», — Прибавила Исанами, Создательница полей. А дева Аматерасу, Дневного неба звезда, Сказала: «Он рвал, как мясо, Харбинские поезда». — «Он — ками, и несомненно, К чему колебаться зря?» — Вскричали потом Тенно, Божественного царя. Но дернуло Йунгу-Кою, Блаженна иже в женах, Вмешаться в судьбу «героя» Под веера плавный взмах: «Приличествует, как даме, Мне тоже задать вопрос: Любил ли отчизну ками, Людей валя под откос?» Тут все загалдели сразу: «Как смеете вопрошать? Как мог он, служа экстазу, Отчизну не обожать?» Она ж — голоском цикады, Шелк правил перелистав: «Вопрос этот ставить надо, Об этом гласит устав…» — «О жалкая бюрократка! — Микадо сказал, рыча. — Ну что ж, отвечай на кратко, Свет неба, огонь меча! Каких-нибудь полминуты, И форма соблюдена: Любил ли свою страну ты, Любила ль она тебя?» — «Все тягости бренной жизни, Все муки моих побед Я вынес во вред отчизне, Во вред ей, только во вред…» — «Ах, так! — завопили предки. — Извергни тебя дракон! Чужие ты ел объедки! Из хра…» ……………………….. «…из курильни — вон!» О, есть ли что-нибудь гаже, Чем этот скупой рассвет? «Эй, сволочь, которой даже На родине места нет! Подрых — и долой отсюда, Проваливай, рыцарь, вон!» Звенит на столах посуда, С ключицы летит погон…

135

Вопрос о родине. Автограф — 46.41–43.

6–7 сентября(?) 1934

<Дополнение>

Бессмертие [136]

Как мужественны эти группировки, Распад людей по цвету их ладоней, По мозолям, по запаху одежды, По привкусу их мыслей и привычек, По строю языка и сновидений, По тем или иным формулировкам Их профессионального билета, По их знаменам в армии труда! Как много надо воли и упорства, Чтобы при всей текучести сознанья, При сверхъестественных переворотах Утратившего равновесье мира, При путанице законообмена Между земной корой и атмосферой, С такой последовательностью течь По руслам специальностей, сноровок, И мастерства, и цеховых заслуг! И как должны быть чутки рядовые Участники труда на всех участках, Чтобы, единоличные итоги Суммируя на картах пятилетки, С безгрешностью научного прибора Вести своим общественным инстинктом Почти сейсмографическую запись Неуловимейших землетрясений И учащающихся отголосков Гневообразовательных процессов За выпуклостью видимой земли. Когда определенные массивы Носителей секретов и тенденций Индустриального Полишинеля Осознают права своей победы Над деревом, над камнем, над металлом, Над атомом, над молнией, над громом, Над музыкой и черт знает над чем, Они кристаллизуют в членских взносах Свой коллективизированный пафос — Они объединяются в союз. А жизнь идет — на профсоюзных съездах Дифференцируются, размножаясь, Вместилища прилежной протоплазмы, И путь самоотверженной амебы Приводит к дележу горнорабочих На рудокопов и нефтяников. А это есть бессмертье коллектива, И не беда, что всех поодиночке Влекут под шорох неизбежной смерти Ее безлозунговые знамена, Что все мы, независимо от стажа, Запишемся в число активных членов Единого союза мертвецов…

136

Бессмертие. Машинопись — 46.1–2; варианты загл. — «Люди труда». Автограф — 46.7–7 об., под загл. «Профсоюзы».

16–17 февраля 1932

Триумфаторы [137]

Героев огрели салютом, Их предали розовым путам, В тенетах из клумбовой пряжи Несущие их экипажи. Единые духом и славой, Феномен они многоглавый, Они — экспонат стоголовый, Попавший к пионам в оковы, Блистательный фокус природы, Стосердый и однобородый, Чей лагерь торжественно замер, Как залы Петровых кунсткамер. Над роем разинутых ртов он Навеки в стекле заспиртован. Гирлянды душисты и свежи, Они — как поморские мрежи, Они изменили корзинам, — Их завязи пышут бензином. Вот розы столичной теплицы, Вот рыцарей орден столицый! От горе, от радости горе! — Слеза заблестела во взоре, И вниз потекла, и другая Сверкает, за ней набегая… Герои, герои, герои! Ахиллы арктической Трои! Скрипят городские ворота, Данайцы — в нутре самолета. Вы Арктику перехитрили, Посланцы родных эскадрилий. Торосья глыбасты и круты, — Равнин Бородинских редуты. Про Шипку шуршит Бородина И вяжет людей воедино. Отчаянен курс «диамата»… Собачья упряжка лохмата… Лицо лихоманки моржово… Ай как лихорадит старшого!.. Прощай, океан-окоренок Для стирки ребячьих пеленок! Пригодна ль пурга для просушки? Агуськи, Карина, агушки!.. Спи с миром, хозяйственный малый, В могиле своей небывалой, Под бочкой, под тешкой белуги, Как викинг на собственном струге! Герои, герои, герои! Ахиллы арктической Трои! Вот хитрость, и ум, и отвага, И честь большевицкого флага! Всё ближе, всё глаже, всё ниже… Коньки-Горбунки остролыжи… Ура и порывы моряны, И рысь белоснежной охраны, И черные конские морды, И дроби копытной аккорды… Летит эскадрон по-Пегасски. Всё белые, белые каски! Фаланги и центурионы! Пионы, пионы, пионы… От лагеря до мавзолея — Сплошная оранжерея. Тем слезы, там грозы, там розы, И ни на полушку прозы.

137

Триумфаторы. Машинопись с правкой — 46.31–32. Автограф — 46.24–25. В ст-нии описана торжественная встреча «челюскинцев» — выживших пассажиров (104 человека) парохода «Челюскин», 2 августа 1933 начавшего освоение Северного морского пути (из Мурманска во Владивосток) и 13 февраля 1934 раздавленного льдами и затонувшего в районе острова Врангеля. Карина — когда пароход находился в Карском море, в семье геодезиста Васильева, который отправился в экспедицию с беременное женой, родилась дочь Карина. Спи с миром, хозяйственный малый… — во время затопления судна один человек — завхоз Б.Г. Могилевич — погиб, придавленный сместившимся с палубы грузом.

20 июня 1934

Киров [138]

Россия близилась к низовью; Водой два берега расперло; В даль, обтекаемую кровью, Шел Киров дельтой многогорлой; Был плес истории вспузырен; За устьем, в судороге шквала, Смыв колья мреж и соль градирен, Как море, масса бушевала. Готовься к лоцманской нагрузке, Слыви смутьяном и задирой, Сережа Киров, зрей в кутузке И на фарватере лавируй! Годами жизни арестантской Глядел в решетчатую щель ты, Чтоб из блокады астраханской Прорваться к воле в прутьях дельты. И так же пламенно-отважен Был на песках бакинских дюн ты, Где брызжут нефтью в гирлах скважин Протоки вспыльчивого грунта. Понаторел ты, друг наш Киров, И в нефтяном горючем «кире», И в планах бриттых пассажиров A la «карман держи пошире»… Мазутом флаги им заляпав («О, мистер Кирофф, — он проныра!»), Отправил бриттых ты сатрапов В страну классического Кира. И вот — Нева, как цель, как луза: Через Москву, с юго-востока, К северо-западу Союза Лег кабель Кировского тока. Так шел ты по диагонали, Так ты бурлил на Невской дельте, Пока незримый хор каналий Не прошептал — «в затылок цельте»! Река течет Охотным рядом, Колонным залом, сетью устий И, заблестев прощальным взглядом, Впадает в море черной грусти. А он в гробу дельтоугольном Лежит под орденским покровом И, как недавно в старом Смольном, Совсем не кажется суровым. О зал, юпитерами брызни! За ним — река священной распри, Река побед, где гибли слизни, Кура при Кире и Гистаспе, — И он плывет в огромный Каспий Бездонной памяти и жизни…

138

Киров. Машинопись с правкой — 46.31–32. Автограф — 46.24–25. В письме А.А. Суркову под загл. «Пути Сергея Кирова». Годами жизни арестантской… — в 1905–1906 в Томске Киров (тогда еще Костриков), член РСДРП, несколько раз подвергался аресту, в июле 1906 был на полтора года заключен в томскую крепость. …из блокады астраханской… — в 1919 в Астрахани Киров, председатель временного революционного комитета, возглавлял подавление контрреволюционного мятежа. …на песках бакинских дюн… — 1 мая 1920 XI Красная армия под командованием Кирова и Орджоникидзе вступила в баку для захвата власти. …в нефтяном горючем «Кире» — кир (устар.) — земля, пропитанная нефтью; на посту секретаря ЦК компартии Азербайджана (с июля 1921) Киров провел национализацию нефтяных разработок и организовал интенсивную нефтедобычу. Кир — Кир II Великий (Куруш; ок. 590–530 до н. э.) — персидский царь (588–530 до н. э.). Гистасп — родственник и вельможа Кира, отец будущего царя Персии Дария I, заподозренного Киром в измене. Кура при Кире и Гистаспе… — точнее Аракс, правый приток Куры; на берегу Аракса в жестоком сражении с массагетами Кир Великий погиб вместе с большей частью персидского войска.

4 декабря 1934

СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ

1920-й [139]

Иоанн провозвестил Христа. Иудея вслушалась, немея. Ирод правил, страсть была чиста, Пред царем плясала Саломея. — Семь шелков сронила роковых, Семь преддверий муки человечьей, И ценой последнего из них Получила голову Предтечи. Так пред нами век иных невзгод Заплясал в порыве небывалом, И ниспал четырнадцатый год В этой пляске первым покрывалом. Шесть одежд ниспали бахромой, Разметались прахом шестилетним, — Чья же гибель скрыта за седьмой? Что за год откинется последним? Отсекутся ль головы людей? Протрубится ль судная опала? Саломея юности моей, Не срывай седьмого покрывала!

139

1920-й. Машинопись с правкой — ИМЛИ. 1.10. Ирод, Саломея — см. примеч. к ст-нию «История жизни».