Молчаливый полет
вернуться

Тарловский Марк Ариевич
Шрифт:

25–26 ноября 1931

Средняя Азия [126]

Мы наших рек не бережем — Учета нет российским рекам, Но за пустынным рубежом Все воды взвешены узбеком. В архив беспамятных морей Не сдаст, не пустит свой поток он: Дарье в арыках веселей, Дарья впадет в пахту и в кокон. На пальцах рук окончен счет, Узбеки грамотны отныне, И мудрость Ленина течет По зацветающей пустыне. Чтоб эту мудрость уберечь, Бурлят сердечные арыки, И льется сталинская речь В Узбекистан многоязыкий. Слова московских площадей Перед мозаикой мечети Пронзили музыкой своей В пустынях выросшие дети. Гортанно-песенная резь И пионерская команда — Лишь здесь возможна эта смесь, Лишь здесь, под небом Самарканда! Но шум базаров заглушен И блекнут яростные краски Для смуглых девушек и жен, Одетых в саваны и маски. Дурной закон их всех обрек, Дурных законов им не надо, Срок заточения истек Для их смеющегося взгляда, — И рвется к небу мотылек, Пробивший кокон шелкопряда.

126

Средняя Азия. Черновой автограф — 44.2–3.

28 февраля 1931

Керченские курганы [127]

Около княжества тмутаракан В поле Корчевы насыпан курган. Призрачный холм, приблизительный конус Полем пунктирным завлек далеко нас. Долго мы шли с Митридатовых гор, Шли и пришли и вошли в коридор: Царство расчета? Республика формул? — Бред, говорят, мол, мифический вздор, мол… Сферы сосудов для тлеющих губ Скудного склепа обставили куб; Терпят, и служат, и стонут с натуги Скрепы квадрата, решенного в круге; Страшные кольца во тьме голубой Плавно сужаются над головой; В центре над ними смеется лазейка: «Влезь-ка снаружи, проникни, посмей-ка!» Ветер заглядывает в дыру, Тлеет история на ветру; В люк ее, — глаз различает легко мой, — Сыплются годы рудой невесомой; В каменной домне, — рисуется мне, — Плавят их все на незримом огне; В ломкую память и в книжные брусья Кто их формует, решить не берусь я: Плитами вечности, — знаю лишь я, — Выстелен желоб для лет и литья. Выйдемте в поле, чихнемте, и вот он — Дымом, как проволокой, обмотан, Дрожью исходит у Керченских вод Металлургический черный завод! Здесь настоящие высятся домны; Нормы их выработки огромны; План — и по плану следят мастера, Чтобы рудой заполнялась дыра. Служит железо нам, но не всегда ведь Именно так его будем мы плавить. Разве не дует нам техника в лоб? Разве не сменим мы рысь на галоп? Разве отдать не придется на лом нам Части, притертые к нынешним домнам? Вы, кто достигнет столь славных побед, Вникните в мой неразумный совет: Вымершим домнам придайте подобья Древнекурганного холма-надгробья; Кладом веков разложите в печи Крючья, лопаты и кирпичи; Глиной, как здесь, иль песком, как в Египте, Чем вам понравится, тем и засыпьте, И после смерти кладите туда Лучших в Союзе героев труда, Чтобы терпели и выли с натуги Скрепы квадрата, решенного в круге, Чтобы сужались во тьме гробовой Плавные кольца над головой!

127

Керченские курганы. Автограф — 44.60, 64 об. Курганы — древние памятники погребения в районе Керчи (всего около 1.500). Корчев — древнерусское название Керчи. Митридатовы горы — гора Митридат в центре Керчи, на которой располагается античный город Пантикапей; на вершину горы ведет Большая Митридатская лестница (более 400 ступеней).

4–5 ноября 1931

Коломна [128]

Бьют в железо. Поджигают срубы. Голосят в серебряные трубы И выпрядывают на врага За коломенские округа. Как пошла Коломна на разведку, Ткнула в бок Рязанскую соседку, Подсобила Суздальской сестре, За Москву сгорела на костре. Но очухалась и вновь окрепла, Дивной птицей вознеслась из пепла, Чтобы снова на приокском рву Грудью стен оборонять Москву… Плохо начал! — Ведь зальют же грязью! Ведь пишу я летописной вязью! Ведь не трудно рассмешить до слез, Этим слогом пользуясь всерьез! Он уже достаточно поношен: Много лет его носил Волошин, В нем ходил и Алексей Толстой. Он был скроен в частной мастерской. Бьют эстетов. Действуют в бригадах, Борются в газетах и докладах, И, самих себя опередив, Презирают всякий рецидив. Старина ни в чем недопустима. — Русь? Татары? — Мимо! мимо! мимо! — Останавливаться, как в кино, Строго-настрого воспрещено. Бьют к отвалу. В пене яму вырыв, Винт забрызгивает пассажиров, И бегут московские мосты В пестрый край коломенской версты. По указке штурманских методик Голосит веселый пароходик, И бегут от нас, как от врага, Улепетывают берега. Мы — туристы. Жадны мы и зорки. Вот Коломенское на пригорке: Здесь народ «тишайшему» царю Дунул бунтом в самую ноздрю. Здесь же, кровью белый храм зашлепав, Поднимал Болотников холопов И охотников до передряг Собирал под самозванный стяг. Едем дальше. Над поемным лугом Бьет Коломна по бродячим стругам, У ограды своего кремля Останавливаться не веля. А за нею — в сторону, к татарам — Бьют в железо, трубным пышут жаром, Соревнуясь накрест, напролом, С Ленинградом, Тулой и Орлом. Нас ведет туда подросток Маша, Нам читает проводница наша (Грамотная только первый год): «Машин, но строительный завод…» Было время. Мерли с голодухи. Мать-история была не в духе, И решила братская Казань Взять последнюю с Коломны дань. Но не дань былого лихоимства — Дань рабочего гостеприимства: Кровлю, хлеб и место у станков Для бежавших с Волги степняков. И потомки воина Мамая В карнавалах Октября и Мая Составляют здесь и посейчас Шесть процентов шествующих масс. Бьют по браку, по прорывам плана, По ленце, гноящейся, как рана, И растратчикам чужих минут В черной кассе плату выдают. Это смахивает на поминки. Это плата — тризна по старинке, Чтоб за гибель человеко-дней Черный хлеб вкусил прогулодей. Путь один — и русским и татарам, И взялись коломенцы недаром, По три смены, вечно наяву, Лесом цифр оборонять Москву. Бьют железо. Расширяют хоз. ст-во. Производят средства производства, Льют со стен расплавленную сталь, А осаде — лютая печаль.

128

Коломна. Машинопись с правкой — 44.25–27. автограф — 44.28–29. Здесь народ «тишайшему» царю / Дунул бунтом в самую ноздрю… — имеется в виду Медный бунт (25 июля 1662), восстание из городских низов в Москве против неудачной политики царя Алексея Михайловича (1629–1676) по прозвищу Тишайший, любимой резиденцией которого было село Коломенское. Болотников Иван Исаевич (? — 1608) — выдающийся деятель периода Смутного времени; после гибели Лжедмитрия I (1606) возглавил восстание против Василия Шуйского, пытавшегося захватить русский престол. Был предан, сослав в Каргополь, а там ослеплен утоплен. Во время восстания село Коломенское служило Болотникову ставкой.

28–30 мая 1931

От взрыва до взрыва [129]

Нас воспитывали на вздоре, В атмосфере глупых историй, С детских лет нас учили врать То про «Русь», то про «вражью рать»; Нас водили смотреть спектакли, Где при свете горящей пакли, Как на скачках, как на пари, Состязались богатыри; Нам показывали в «Третьяковке», Как цари, мол, бывали ловки, Умудряясь (любовь слепа) Сыновьям кроить черепа. Город-баба, город-шептуха — Вот копилка русского «духа», Поднакапливавшая впрок Сплетни сухаревских сорок. Сорок ведер — в каждом бочонке; Сорок градусов (дважды!) — в жженке; Конский поезд купецких дрог, Как мокрица, сороконог; Каждый храм к своему подножью Гнул прохожих, во славу божью; Сорок на сорок… звон и дрожь… «Бога славь, а мошны не трожь!» В переулках Сорокосвятских, В полосатых будках солдатских Вспоминали говоруны Гром «Отечественной» войны. Над Москвой расстилался порох, Белый ладан чадил в соборах, И чеканились ордена Бригадирам Бородина. Сорок градусов Реомюра Никакая не стерпит шкура, Особливо — кожный покров Европейских нежных полков… Сорок тысяч голодных и слабых Побирались на русских ухабах: «Cher ami… Cher ami… Cher ami…» «Шерамыжники, черт возьми! — Сорок тысяч из полумильона — Как мы нехристя съели-то, вона!» Невредимо уйдя от грозы, Пузо к пузу, лизались тузы. Где фельдмаршалом — зимняя стужа От заставы до Дорогобужа, Где в бесхлебьи и в серии бед Воплотился генералитет, Где мороз — согласитесь, Кутузов! — Понадежней военных союзов, Там не трудно забить в барабан И прослыть благодетелем стран. Пригрозив Мономаховым бармам, Бонапарт (по-тогдашнему «тать») Был освистан российским жандармом (Что не всякий бы мог предсказать). Но — актер, уходящий со сцены, Где весь мир — его зрительный зал, — Страха ражи, Кремлевские стены Он под занавес миной взорвал. Этот страх — только маленький страхик В перспективе промчавшихся лет, И сыграл свою партию трагик, И простыл фейерверочный след. Но на память о взрывчатой мине И грозе, миновавшей госпол, Для «анафем», «осанн» и «аминей» Царь задумал строить оплот. — От французской мины отпрянув Пятерней золоченых бомб, Этот храм — пятерых тиранов Засвидетельствовал апломб. Он, возвысившись именито, Сотрясался в нутре порой, — От Каляевского динамита, От пальбы за советский строй. Не шнура терпеливой сапы, Не жестянки с криком «прими!», От которой гибли сатрапы С кучерами и лошадьми, — Динамитных пилюль отведав, Золоченый, но горький храм, На площадке Дворца Советов, Как пилюля, ты лопнул сам! Нас воспитывали на вздоре, В атмосфере глупых историй… Сказка — складка, а песня — быль И пилюль золотая пыль.

129

От взрыва до взрыва. В переулках Сорокосвятских… — Сорокосвятская улица и одноименные переулки находились (и отчасти сохранились) в Москве в районе Таганки. Сорок градусов Реомюра — 50 градусов Цельсия. Этот храм — пятерых тиранов… — т. е. Александра I, Николая I, Александра II, Александра III и Николая II; Храм Христа Спасителя строился 44 года, освящен 26 мая 1883, в День Вознесения Господня, одновременно с коронацией Александра III. 5 декабря 1931 Храм-памятник воинской славы, Главный Храм России был уничтожен с помощью двух направленных внутрь здания взрывов. От Каляевского динамита… — Иван Платонович Каляев (1877–1905) — эсер (1903), член Боевой организации. 4 февраля 1905, бросив бомбу (впрочем, не динамитную), убил московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича. Осужден 5 апреля 1905 Особым присутствием Сената на смертную казнь; казнен в Шлиссельбургской крепости.

1932

В разрезе Москвы [130]

В Москве, за ручьем Черторыем, ка — нава, колдобина, выемка. В Москве, за Неглинкой-рекой, ка — менья дробит глиноройка. Взрыхляйся с утра и до ночи, ну — тро обращай в чревоточину, Изверженным прахом пыли, ца — рапай свой профиль, столица! В грунту из пека и подзола кол — дует подпочвенный колокол, В трезвоне обеденных смен — ды — ханье забытой легенды. Не благовестящий ли Китеж ку — рлычет сквозь круглую вытяжку? Нет, рельсы, бегущие вниз Нью — Йоркской подсказаны жизнью, А почву грызущая трасса во — рчит и грохочет внеклассово, Вонзая в земное нутро ги — гантские когти дороги. _______________________________ Как лучше — в длину, поперек ли Планетные резать пласты?.. Колодцы, они — как монокли: В них — зоркость, но не широты. Резнем-ка продольно — чтоб мокли В раздвоенных руслах мосты, Чтоб клады нашлись и о пёкле Шептались гнилые кресты! Жилось этой бабе, Москвище, С поповьем ее и трупьем! Не знал недостатка ты в пище, Могильный ее глинозем, Но, райской обители чище, Под ней мы туннели пробьем — И пусть себе дремлет кладбище Над бдящим под ним фонарем. Конечно, мы были бы рады, Разрезав Москву пополам, Найти в ее профиле клады, Зарытые некогда там… Алмазы, червонцы, лампады, Пока не нашли вас, вы — хлам. Но ждать Метрострою не надо: Он — клад и зарок себе сам. В деталях продольной картины Речной не хватает волны: Над рельсами — заросли тины И медленные плывуны. Там — глинистый берег стремнины, Тут — кафельный выгиб стены, И все-таки русла едины, Хоть графики их не равны. _____________________________ Ты короток, узок и шаток, Подземной дороги зачаток. Но, сверла в земные потемки Вонзающий исподтишка, О черный колодезь в подземке Среди проводов-многохвосток, Ты — червеобразный отросток, Ты — жизни слепая кишка. Приблизимся к первым ступеням, Плащи из брезента наденем, В земные архивы заглянем, Застанем былое врасплох! Подобно заботливым няням, Опустят нас детские клети В погонные метры столетий, В слоеное тесто эпох. Земного полна перегною, Москва набухала квашнею, Под сдобные вздохи и всхлипы Века громоздя, как блины. Так пучатся в море полипы, Так ширится ветка коралла, Так почва росла и сгорала На черных дрожжах старины. Всю эту слоистость и пестрядь Нам надо теперь зареестрить, По тысячелетьям и эрам Расчислить их жизненный срок. Вот, служащий миру примером, Герой метростроевской шахты, Взял бур ты с бухты-барахты Их за год пронзил поперек. Речным подражая бассейнам, Довольные сходством семейным, Секунды впадают в минуты, Минуты впадают в часы, И льются века-баламуты, К безбрежности званные на дом, Скопляясь барашковым стадом У береговой полосы. Вот — к дамам под возрастный полог Бальзак проникает, психолог, Вопросом: «а сколь они пылки И скольких любили они?» Вот — годы в древесном распилке По кольцам сочли лесоводы… Откройте ж, земные породы, Что было в Москве искони. ___________________________________ Вот в первой, в свежайшей, прослойке Мы видим свидетельства стройки, Мы видим опилки железа И стружки недавней поры; В грунту поперечного среза — Поверхностный мусор и щебень, Но это — истории гребень И гордость планетной коры. Под мусором первого слоя Мы видим в стволе «Метростроя» Обрывок печатной бумаги Со знаками «…Смольный…напря…», Пол-ленты с матросской фуражки, Погон и остаток обоймы. Не сами ль вошли в этот слой мы? Он жив еще, слой октября! Как жидкость в аптечной мензурке, Как дутыш, игрушечно-юркий, Влекомый по трубке магнитом, С черты мы скользим на черту — К щепе, к баррикадам, разбитым, Когда «для спокойствия классов» Свисток Держиморды Дубасов Поднес к матершинному рту. Вот крестик и бражная кружка. Откуда, дружок и подружка? Кто сделал вас этаким фаршем, Начинкой в земном пироге? Мы грунт удивленно шебаршим… Вдруг — видим: Ходынское поле, Подарки, и царь на престоле, И кровь на его обшлаге. Всё ниже мы…сырость и мрак там… Уже изменившимся тактом Стрекочет сверчок метронома, И шире у гири размах… Вот шпага. Нам шпага знакома: Из рук Бонапартовых выпав, Она, средь капели и всхлипов, Ржавеет в песчаных ножнах. Всё ниже мы в узкой закуте. Мы — столб остывающей ртути. Гудит пустота Торричелли Вкруг наших подъемных бичов. Мы видим гнилые качели, То бишь не качели, а плаху, Где, катом подъятый с размаху, Деленный мигнул Пугачев. Под плахой — опять-таки бревна, А с ними — Петлица Петровна, Тугая пеньковая девка, Любимая дочка Петра. Не вышла, стрельцы, ваша спевка: Женил вас на этой он даме, Вы влезли в нее головами И дергались в ней до утра. Смотрите: тут знак «середина», Тут рослый советский детина Выкачивал воду вручную, По пояс в ней стоя притом. Дух города пеплом врачуя, Тут некогда в жженой селитре Дождем пролился Лже-Димитрий, Рассеянный пушкой фантом. Глядите, наземные гости: Вот след Иоанновой злости. — Один из шести Иоаннов (Не Грозный, но вспыльчивый князь), Над ханами духом воспрянув, Порвал их письмо на сафьяне, Басму, призывавшую к дани, И тут она втоптана в грязь. Проходка, она не бездонна. В ней каждый засек — это тонна. Столетие — в каждом засеке. Тут время, пространство и вес, Три средства, что словно в аптеке Слились и разбиты на дозы, Чтоб были обузданы грозы В земных филиалах небес. Мы — низко, и дно уже близко, Н всё еще есть переписка С веками — посредством оказий, Путем бесконтрольных услуг. Использовав древние связи И почве доверясь как другу, Так витязь прислал нам кольчугу, Лопатой открытую вдруг. Так жернов для дикого проса От голого каменотеса Пришел к нам в простой упаковке Из обызвествившихся свай. Так мамонт, бродяга неловкий, Ребристый, как решка на гривне, Уткнулся глаголицей бивней В подземный советский трамвай.

130

В разрезе Москвы. Черторый — ручей, приток Москва-реки; исток — в Козьем болоте в районе Патриарших прудов, устье — близ храма Христа Спасителя, длина около 2 км; протекал по Никитскому и Гоголевскому бульварам; в XIX в. заключен в трубу. В 1839, когда стало ясно, что строить Храм Христа Спасителя на Воробьевых горах (как предполагалось изначально) невозможно, император Николай I решил возвести храм возле устья Черторыя, на месте Алексеевского женского монастыря. Неглинка — приток Москва-реки; длина 7,5 км. Начиналась из Пашенского болота вблизи Марьиной рощи и текла с севера на юг. В конце XVIII в. была пущена по каналу, а в 1817–1819 заключена в трубу на протяжении 3 км (после этого появилось название Трубная пл.). Дубасов Федор Васильевич (1845–1912) — московский генерал-губернатор (ноябрь 1905 — июль 1906), в декабре 1905 руководил подавлением московского восстания. Один из шести Иоаннов… — в данном случае Иван III Васильевич (1440–1505), он же Иван Великий, порвавший басму хана Ахмата.

1933

Ведущий [131]

Утихли вагонные толки, Загружены спальные полки, Мигает свеча в фонаре, И полночь — в оконной дыре. Забытый на столике с чаем Стакан равномерно качаем, И ложкой звенит он, и звон Баюкает сонный вагон. За сон и спокойствие сотен, За то, что их путь беззаботен, Один отвечает — гляди! — Один, далеко, впереди. Рука его в жесткой перчатке Лежит на стальной рукоятке, И липнет к манометру взор, Со стрелкой ведя разговор. Он ловит зеленые знаки, Зажженные кем-то во мраке, И, красный заметив огонь, На тормоз кидает ладонь. У почты — свинцовые пломбы. Пакеты вздыхают — о чем бы? — О том ли, что ломок сургуч? О том ли, что больно могуч? А рядом с сургучною знатью — Незнатные, судя по платью: Их буквы разъехались врозь… Колхозная почта, небось. За точность доставки газеты, За то, что в порядке пакеты, Один отвечает — гляди! — Один, далеко, впереди. Всю ночь за этапом этап он Пытает чувствительный клапан И мрак, уплотненный кругом, Буравит колючим свистком. Чтоб топке не дать перекала, Он дергает вниз поддувало, И сыплется жар под откос, На миг осветив паровоз. Цистерны с разливом мазута Исчислены в нетто и брутто; На уголь пшеницу и лес Поставлены меры и вес; Тот уголь накормит заводы, Стальные пройдя пищеводы; Тот хлеб, очевидно, готов Для топки сердец и голов. За наши глубины и шири, За то, чтоб «не в пять, а в четыре», И он отвечает — гляди! — Вон тот, далеко, впереди. С помощником, черным от гари, Он слит в производственной паре; Там потом покрыт кочегар, Но главный трудящийся — пар. Пар трудится, правда, тогда лишь, Когда ему угля подвалишь, А если отпустишь на шаг, Он давит на стенки, он — враг! Когда огласятся дороги Сигналом военной тревоги, Втройне пригодится тогда Ведущий в ночи поезда: К решительным славным невзгодам Он двинется вздвоенным ходом И пушки потянет легко Один, впереди, далеко. Теперь же глядит он из будки, Не слушая старой погудки: Гудки паровозных бригад На новый настроены лад. На транспорте били тревогу, На транспорте звали подмогу, И с транспорта он не ушел И радостно чинит котел. Он горд, он доволен, он счастлив, Свой фартук до нитки промаслив, И лоб у него маслянист, И должность его — машинист!

131

Ведущий. Черновой автограф — 44.6–9, под загл. «Машинист».

Февраль 1931

2

«Мне даже не страшно, что ты хромонога навек…» [132]

Мне даже не страшно, что ты хромонога навек, Что руку хирурга воспела в раскачке утиной. Мне волны мерещатся в зыбкой походке калек, И в битву плывущей ты кажешься мне бригантиной. Ты мне и ущербная всех безупречных милей. Не в такт ли с собою бредет мое сердце, хромая? Весна быстроходна, но слез понапрасну не лей: Мы тоже попали в кильватер бегущего мая. Так две канонерки, наверно, когда-то влеклись, Чреватые грузом, по пенному следу фрегата… Ступая вразвалку, на поступь свою не сердись: Ты вечно в почете, ты вечно как будто брюхата. Ты — символ эпохи, когда-то такой же хромой, С таким же трудом приближавшейся к цели заветной, Но так же связующей шаг необузданный мой, Как ты, мне попутной, как ты, неуклонно победной!

132

«Мне даже не страшно, что ты хромонога навек…». Автограф — 42.8.

13 мая 1929

Бездомным Запада

В рассохшемся, огромном и пустом И трижды неблагополучном мире Вы схожи с легендарным мудрецом В его анекдотической квартире. Под ним надир, над ним звенит высок, Над ним безмерна звездная заоблачь, И в круглых стенах из гнилых досок Его хранит единый ржавый обруч. В дверях или — что то же — у окна Он разговаривает с гостьей-крысой, Глядится, любопытствуя, луна, Как в зеркало, в его затылок лысый, Во тьме сфероидальной конуры, Холодной пяткой подпирая днище, Считает величавые миры, На пир миров глядит философ нищий. Но черной зависти предела нет — И вот за то, что на хитоне дыры, Агентство обитаемых планет Его выбрасывает из квартиры. Сам виноват! — жилищный попран строй, Задета в лучших пунктах гигиена… Ликуй, закон, катись по мостовой, Пустая бочка из-под Диогена!