Молчаливый полет
вернуться

Тарловский Марк Ариевич
Шрифт:

Май 1925

Поздно на улице [164]

Всё пусто, голову кружа, Всё тихо, жизнь из улиц вынув, И спят ночные сторожа В дверях надменных магазинов. У переулка липкий торг С какой-то девушкой усталой На принудительный восторг Ведет гуляка запоздалый. Фонарь истратился дотла В объятьях мух-огнепоконниц, И первая поет метла О прозе дворницких бессонниц. В такую темь, в такую рань, Где всё «вчера», где ночь пропала, В календарях стирая грань, Нас вечность провожает с бала. Она нас просит не бежать И учит тоном господина Секрет бессмертия решать На сутках, слитых воедино.

164

Поздно на улице. Недра. 1928. Кн.13. Типографский оттиск с датировкой и авт. пометами — ИМЛИ. 8.1–2.

Ноябрь 1925

«Багдадский вор» [165]

— Пойдем в кинематограф, Тата! Забыв о беспокойном дне, Посмотрим Вора из Багдада На оживленном полотне. — Звенит рассказ Шехерезадин, Неотразим Багдадский Вор, Хотя жара, хотя досаден Идущий рядом разговор. Но чем смелей герой багдадский, В одном порыве всех родня, Тем незаметней смех солдатский И пар влюбленных воркотня. А уж у входа ждут заботы, Арабский конь уж кончил ржать, И должен я, держа Вам боты, Вас гурией воображать, Когда, оставив небылицы, Шехерезаде и Фатьме, Вы мокрым взором Кобылицы Меня отметите во тьме.

165

«Багдадский вор». Автограф — 39.33. «Багдадский вор» — немой художественный фильм (США, 1924) с Дугласом Фэрбенксом в главной роли.

Декабрь 1925

Компас жизни [166]

В этой жизни каждый миг В ночь влеком и смертью скован — Смотрит в север напрямик Стрелка компаса морского. Но бывает в сердце дурь И забвенье верной смерти, Если путь магнитных бурь Карту моря перечертит: Север брошен, страх изжит, И, забывши мрак и вьюгу, Стрелка гнется и дрожит, Поворачивая к югу!

166

Компас жизни. Автограф — 39.34.

Декабрь 1925

Весы [167]

Вы англичанин, Вы иностранец — И Вам, конечно, не всё равно, Где спляшет Русский свой дикий танец И где прорубит свое окно. Но в каждом веке иной Мессия — К чему лукавить, любезный сэр? — Россия долго была Россией, Пока не стала СССР. Народы дети, и детский лепет — Народный ропот, народный смех, Народы глина, а мастер лепит Судьбу немногих и судьбы всех. Столетья тлели в сырой надежде Теряли бога и бог терял, Являлся мастер, один как прежде, И принимался за матерьял — И все, кто ни был по горным склонам, По океанам и по морям, Повиновались наполеонам И Иисусам и Цезарям. — Но что с Востоком и чья заря там? Апокалипсис, ищи словес! Полумессиям и цезарятам Найди достойный противовес. — Весы играют слепым балансом, И сэр в азарте, и сэр ослеп, И вот на чашу безумным шансом Кидает Ленин свой тяжкий склеп… Весы в балансе, невнятны числа, Но, сэр, — опомнись и наблюдай, Как тень надежды от коромысла Ползет на джунгли и на Китай!

167

Весы. Автограф — 39.44. …прорубит свое окно… — «Природой здесь нам суждено / В Европу прорубить окно…» (А.С. Пушкин. Вступление к поэме «Медный всадник»). Выражение встречается в «Письмах о России» (1759) итальянского писателя Франческо Альгаротти (1712–1764), о чем Пушкин предуведомляет в первом же примечании к поэме: «Альгаротти где-то сказал: <…> “Петербург — это окно, через которое Россия смотрит в Европу”».

1925

Скрижали любви [168]

Тонкой девичьей печали, Тонкой памяти уроки В недобитые скрижали Впишет мальчик синеокий. Ночь, проведенная мудро, Кудри мальчику пригладит, У окна его наутро Молчаливый голубь сядет; День протянется дорогой, А от голубя ни вести, Ни словечка о далекой О потерянной невесте… Ах, на теплые колени Кто ей голову преклонит? Крылья хлещут — и в забвеньи, В белой туче голубь тонет. Лишь надтреснутые плиты С письменами муки нежной Ослепительно раскрыты Над печалью безутешной.

168

Скрижали любви. Автограф — 39.41. Датировка по архивной раскладке.

1925?

Кубок [169]

Как удалой варяжский князь Врагов о битве предваряет И те, лукаво сторонясь, Ему дорогу затворяют, Как череп рушит булава И точат кубок печенеги, И княжеская голова — Источник пиршественной неги… Подобно юному варягу, Я тоже пал, идя «на вы», И пьет лирическую брагу Мой враг из гордой головы. Но сыт ли он, иль горек кубок Иль беден пуншевым огнем, Что только край капризных губок Судьба обмакивает в нем?

169

Кубок. Автограф — 39.45.

3 января 1926

Лошадь и автомобили [170]

У битюга весь день болит крестец — Он, кажется, умрет с надрыву, — Какой был груз и как хлестал подлец, Подлец извозчик — в хвост и в гриву! А рядом, угрожая и ярясь, Бензином фыркая в разгоне, Ногами круглыми кропили грязь Враждебные стальные кони… Их не ругали, не секли бичом, Дорогу они знали сами, Подъем и мрак им были нипочем С бесчувственными их глазами! И каждый раз, когда нахально ржал Стальной чужак в пустом усердьи, Старик-битюг болезненно дрожал И думал о зеленой смерти. — О металлические жеребцы! У вас в телах ни капли ласки — Ведь это вам, несчастные скопцы, Мотоциклетка строит глазки! — И дряхлый конь, уже готовый пасть, Уже скользя двумя ногами, Припоминает жизнь, и кровь, и страсть — И торжествует над врагами.

170

Лошадь и автомобили. Машинопись с правкой — ИМЛИ. 1.11.

4 января 1926

Последнее слово Герострата [171]

«Сограждане! Вы можете судить Дерзнувшего на небывалый подвиг И оскорбившего своей рукой Богиню, благосклонную к Ефесу. Вы можете неистово пытать И, осудив, предать позорной казни Занесшего над храмом Артемиды Кощунственные факелы поджога И от стрелы карающих небес Не павшего в минуту святотатства. Но можете ли вы предупредить Стоустую молву о честолюбце, Разрушившем создание искусства И вышней покровительницы нашей Хранимую и чтимую обитель? Сумеете ли вы перехватить Смущенный и подобострастный ропот О муже, сочетавшемся с мечтой Прославиться на долгие столетья, Создать неистощимое бессмертье Из мимолетного существованья И нищенское имя Герострата Обогатить проклятием потомства? Не сможете. — Отныне навсегда Прощай, мое возлюбленное имя, Которое я слышал в сладком детстве Из трогательных матерински уст С улыбкою, а в юности певучей — Со стоном страсти от моих подруг. Теки, мое возлюбленное имя! — На крыльях славы о моем безумстве Ты разольешься, преодолевая Моря, и страны, и стремнины рек. И, разлученный навсегда с тобою, Я буду брошен, как степная падаль, На пиршество сочувственным шакалам Истерзанным и безымянным трупом. Так от сосуда с дорогим вином, Разбитого неопытной рукою, Забытые белеют черепки, А между тем, волной неудержимой Освобожденная из темной глины, Распространяется живая влага И жадную пропитывает землю… Попробуйте ее остановить! Мне думается, собственное имя Ни от кого я больше не услышу, Чтоб звуки славы не ласкали ухо, Чтоб в смертный час не облегчали душу Счастливого носителя его. Но я предвижу, сколько тысяч уст На все лады — с восторгом, и со страхом, И с ненавистью — будут славить имя, Которое я слышал в сладко детстве От трогательной матери моей, Которое мне в юности звучало Со стоном страсти от моих подруг И, может быть, которое отныне Ни от кого я больше не услышу… Свершилась бескорыстная растрата, Но страшно расточительной ценой — Судите же прославленного брата, Судите же во славу Герострата, Сограждане, ославленные мной!»

171

Последнее слово Герострата. Машинопись с правкой — 39.48–49. Герострат — житель Эфеса, 21 июля 356 до н. э. сжегший храм Артемиды в своем родном городе, чтобы, как он сознался во время пытки, его помнили потомки. Наказанием стала казнь (по другим данным, изгнание из города) и — как высшая мера — приказ о его полном забвении. На самом деле Герострат разрушил старое святилище, на месте которого позже был возведен известный храм, многократно превосходящий своего предшественника масштабами и богатством. Своей цели прославиться Герострат достиг: истории Феопомп, нарушив запрет, упомянул его в своем сочинении.