Шрифт:
Золотой кипяток
Этот сон — как ночь.
Эта ночь — как сон
Зацвела, чтоб меня душить.
Кто же я? — сумасшедший Поксон?
Гариссон
На экране твоей души?
А секунды летели расплавленным оловом
В нервы и в сердце, —
А сердце в крови.
И футбольным мячом я швырнул свою голову
В золотой кипяток Любви.
Раз’ярённые мысли (монопланы в аварии) —
Вверх ногами Шекспира, Ницше, Дюма.
Выкипал золотой кипяток в самоваре,
И сереющим пледом
Тьма.
Фиолетовый нож невиданных молний
Полоснул небосвод моей головы
(Пронырнувшая мышь).
Громы, штормы и волны.
Взрыв!
…И тишь.
Гробовая могильная тишь.
И конец.
И один…
Вы, конечно, уйдете
В одинокое, скользко-больное Вчера.
И никто не поймет, что на Вашей,
Вот именно — Вашей звенящей неслыханной ноте
Оборвались умолкнуть мои вечера.
Март 1923.
Предвечерие.
КОРОЛЕВА ЭКРАНА
Почему Вы не едете в Москву, заграницу?
Почему живете в глуши?
Из письма ко мне.
Много раз уже Вены, Нью-Иорки, Берлины
Завыванием труб меня звали, маня:
— Не пора-ль
Пастораль Азиатской картины
На гременье блестящих культур обменять?
Мир бесился, что я так бездумно, так рано
Свою душу швырнул в азиатскую степь.
Мне бы быть королем мирового экрана,
А не виснуть полжизни Христом на кресте.
Я бы мог в монопланах, моторах, экспрессах,
В мягких лапах авто — серебриться вперед.
Только знаю —
Дрессированный тигр прогресса
В тот же миг азиатское сердце сожрет.
Только здесь, в голубой допотопной обители
Хищным лапам прогресса меня не сдушить.
Так позвольте же быть мне его укротителем
В этих девственных чащах дикарской души.
В Бостоне, в Бомбее и в строчках Корана,
В костюмах Пакэна, как в струях огня,
Ночами скользит Королева экрана
И ищет кого-то,
Конечно — меня.
И в блесках моноклей скучающих фраков
Она Магдалиною отражена.
И режет глазами завесы из мрака
Стотысячный раз — уже чья-то жена.
Но толпы в цилиндрах
Слезинок не видели.
Не все-ли равно ей — Иван иль Артур?
Я знаю —
Она истерзалась по мне,
Укротителе
Грозного тигра гремящих культур.
Февраль 1923.
Глушь.
МАЛЬЧИШКА В СОЧЕЛЬНИК
Сегодня вспыхнуть елочным свечам в могилах
Огнями стареньких
Забытых детских сказок. —
И мне, мальчишке, о благих и злобных силах
Словами страшного
Наивного рассказа.
Сегодня в комнатке души — я старенький отшельник
Смывать обман и ложь,
Чтоб снова настежь дверца.
Разбивши корку лет, волчком пустить в сочельник
Десятилетнее танцующее сердце.
Я знал, что здесь,
Где пахнут медом шишки,
Под коркой лжи, измен и боли злого волка —
Смеется Лелька,
Солнечный мальчишка, —
И каждый год
В лачуге сердца — елка.
И каждый год дворец тоски его разрушен,
Огни свечей — как пальцы жалящего перца.
Но в темных ветках — вместо блещущих игрушек —
Пылающее собственное сердце.
Он целый вечер поросенком возле елки
Визжащим пажем тоненькой кузины.
….Но слишком больно в душу мне зеленые иголки
Знакомым ароматом пахнущих слезинок.
…………..
И только ночью —
В узенькой трепещущей постели
Мне корчиться
И выть как волк до света
О том, что я — большой,
Что у меня — усы, долги и «цели»,
Что это все —
Рождественский кошмар поэта.
Сочельник 1922.