— Стыдно не тебе, а Кладову Василию!

Я понял, что в школу придется идти, и потому оделся — и скорее из избы! Бежал и боялся опоздать. В классе ребята на меня только глянули и закричали, засвистели:

— Мишка, у тебя лицо черное, как сковорода!

— Кто это тебя ободрал?

— С кем дрался?

Я хотел ответить, но на пороге показался священник, и все мы сразу точно омертвели. А он скомандовал:

— На молитву! Но молитву читайте мысленно. Про себя. Поняли?

Мы стали читать мысленно, но все равно шевелили губами и чуть пошумливали. Вдруг Андрейка Щицин меня толкнул локтем:

— Мишка, а у меня в башке не молитва!

— А что же? Сено и солома?

— Песни. Лезут в мозги, как черные тараканы... А что если песни нечистый дух нашептывает?

— А ты через левое плечо плюнь — бесу в рыло попадешь!

— Я бы плюнул, да за мной девчонки стоят...

— Тогда молчи, а то батюшка догадается, что у тебя в башке песня и заставит комаринского плясать!

— Не догадается: я пою мысленно!

Но священник догадался.

— Кончайте молитву! Щицин, в следующий раз на молитву становись у классной доски, а то я сейчас так и не понял, молился ты или плясал?

Священник показал на меня пальцем:

— Вот кому надо больше всех молиться! Видите, как его ободрали? А ну, расскажи, с кем ты так и за что царапался?

— Это маслобойщик дядя Вася Кладов стукнул меня лицом об стену...

— Не лги!

Подскочила Устя Паньшина.

— Батюшка, Суетнов не врет: его избил пьяный дядя Вася Кладов!

Священник растерялся, покраснел.

— Такой степенный, уважаемый человек, как Василий Кладов, не мог с мальчишкой драться!

Я начал рассказывать, как изломалась в цехе машина и как бесновался пьяный сын заводчика. Отец Петр отчаянно замахал руками:

— Хва-тит! Так что же завод-то сейчас не работает?

— Стоит. Дедушка Герасим ночью звал моего отца машину чинить...

Священник сновал по классу и приговаривал:

— Ай, какая беда! Ай, беда! Ведь завод-то работает для фронта. Так кто же виноват, что машина сломалась?

Потом он переменил тему:

— В эту зиму мы будем с вами изучать жизнь Иисуса Христа: его рождение, крещение, святые проповеди, совершенные им чудеса, распятие на кресте, воскресение из мертвых и вознесение на небо. Впрочем, об этом я расскажу на следующем уроке, а сейчас мне некогда!..

И священник торопливо ушел.

После уроков я прибежал домой, а отца нет!

— Мам, а где тятька?

— Увезли его...

У меня сердце упало.

— Урядник увез? А за что схватили?

— Не один урядник... Отец на завод не шел, так за ним, словно на широкую масленицу за богатеньким, две тройки прикатили! Сам Герасим Кладов, Зубонос, староста, урядник. Отец на печи лежал, так они его на руках сняли. Герасим юлой кружился и говорил: «Садись, Иван Ильич, в сани — и на завод!» А Зубонос тоже гундосил: «Война идет, и кто ей не помогает, тот враг святой Руси!» Завернули отца в тулуп — и в сани! Вот весь день я и дрожу да за сердце держусь: что там наш кормилец делает? Не полумертвым ли лежит? Взглянуть бы на него, да боюсь урядника: скажет, что не бабье дело в государственные дела нос совать! Иди-ка, сынок, ты! Как отца увидишь, так скорее к нему, а то, чего доброго, Васька опять тебя обидит.

На площадке маслозавода стояли две тройки коней и лениво жевали сено. Людей здесь не было, и я осторожно приоткрыл дверь в цех, проскользнул внутрь его и в углу затаился. Там, где раньше ходили по кругу кони, теперь стояли и дымили папиросками и цигарками Герасим, Василий, Зубонос, сельский староста и урядник. Они смотрели вверх, где на высокой лестнице, приставленной к валу, стоял мой отец. Он по самою бороду был окружен облаками табачного дыма и потому казался плывущим по ночному небу. Вверху же, недалеко от отца, на деревянном зубчатом колесе, точно большая птица, сидел батрак Степан. Тут в цех вошел священник. Он торопливо всех благословил и стал глядеть вверх. Отец скомандовал:

— Степан Лексеич, закрути вон ту гайку, да покрепче!

Этой команды, видимо, все ждали и еще выше задрали головы. В руках Степана замелькал ключ, и отец поднял руку:

— Стой! Конец — делу венец. Слезай, Степан Лексеич! Теперь можно машину пускать...

Отец с большим трудом спустился по лестнице, и Герасим обнял его:

— Спасибо, Иван Ильич! У тебя, голубчик мой, руки из чистого золота и ума — палата!

— Ум, говоришь, есть? А господин Зубонос кричал другое: будто у меня ни ума, ни разума!

Герасим залебезил:

— И-и-и, полно, голубчик, вспоминать, что было! Оно уж прошло и быльем поросло; о нем уже и вспоминать грешно... Теперь нам, после трудов праведных, надо пообедать и пображничать. Нынче как раз сошлись знатные люди и будет у нас настоящая компания!

— Я буду обедать дома...

— Что ж, голубчик, звать можно, а неволить грех. Тогда садись в сани — и лихая тройка тебя живо к дому доставит!

Я отцу шепнул:

— Тять, а тебе что за работу дадут?

Отец смутился: