Шел я домой мрачным и, когда переступил порог избы, бросил сумку на лавку и заплакал:

— Мамонька, не пойду я больше в школу! Не пойду!

— Что с тобой? Кто-нибудь побил?

— Меня поп своим помощником назначил, а я попенком быть не хочу! Меня ребята дразнить будут...

Мать обрадовалась:

— Ну и слава богу, что тебя священник почитает и на святое место поставил!

— Не хочу я быть на святом месте! Не хочу! Пусть поп сам ребят учит, а я не буду! Не буду!

Мать что-то говорила, но я не слушал и ревел. Пришел отец и остановился у порога.

— Неужто опять побили?

Отозвалась мать:

— Священник поставил его своим помощником...

Я пуще заревел:

— Он поставил, а я не хочу!

— Так ты бы отказался!

— Отказывался, а он сказал, что надо радоваться и слово божие проповедовать. И еще ленивых учеников учить, а они вовсе не ленивые!.. Не хочу быть попенком! Не пойду больше в школу!

Отец с досадой бросил шапку на лавку:

— Тебя не поп поставил, а Кладов! Он хитрит! Не удалось меня взнуздать, так на тебя из-за угла петлю накидывает! Поручил тебя попу: обучите, мол, его да приручите, а потом, когда Мишка станет тихоньким, смирненьким, покорненьким, передайте мне!.. Я, сынок, тоже не хочу, чтобы из тебя поп веревки вил! Больше в школу ни ногой! Будешь мастерству учиться!

Слова отца так меня обрадовали, что я кинулся к нему и приник щекой к руке.

— Тятенька, родненький мой!

* * *

Следующим утром отец сказал:

— Ну, сын, что мы теперь будем делать? Сидеть сложа руки и поплевывать от скуки? Или глядеть, как по потолку тараканы вперегонки бегают? Или начнем бондарничать? Вот мать жалуется, что лохань прохудилась. У тебя глаза вострее моих: глянь, чем эта посудина больна!

Тут мать подала голос:

— Ты, отец, уж больно Мишке трудное дело даешь: ведь он еще не мастер!

— Чем труднее, тем молодому уму пользительнее. Берись, сынок, смелее за посудину. Смелость города берет.

Хорошо, что я несколько лет приглядывался к тому, как отец находил у бочек и кадушек «больные места». Поэтому и я взял деревянный молоток и начал им стенки лохани простукивать да прослушивать. Звуки были чистыми. Перевернул посудину вверх дном и по нему постучал; звук был глухим, похожим на стон человека. Стамеской тронул днище и увидел, что оно гнилое. Отец пошутил:

— Знаешь, кто еще стуком разные болезни находит?

— Нет. А кто?

— Фершал и дятел. Один — человека обстукивает, а другой — дерево. Фершал находит боль и ее лечит, а дятел — выдалбливает... Ну а ты, бондарь, нашел у лохани болезнь?

— Надо днище сменить, а обручи и уторы оставить старые: они еще потерпят!

Лицо отца озарилось улыбкой:

— Мать, ты слышишь?

— Слышу, слышу! Чего тут дивиться-то? Мишка потому и научился, что все время около тебя сидит да на твои дела глядит!

Отец наточил бондарный топор, принес из чулана еловые клепки и выкатил на середину избы дубовый чурбак.

— Вот тебе, Мишка, бондарный топор и вытесывай доски. Я хотел сам тесать, да бок еще покалывает...

Бондарный топор был похожим на боевые секиры, которые рисуют в детских книжках. Топор был широк и остер, точно бритва! Я им тесал легко и бойко. В сердце у меня бушевала светлая радость: я не играл, а по-настоящему работал!

Доски я вытесал, а отец их обстругал. К вечеру мы вставили в лохань новое днище. Отец твердил:

— Дело у тебя, Мишка, шло хорошо!

На другой день к нам зачем-то завернул дед Алексей Миклашин, увидел починенную лохань и начал упрашивать отца:

— Иван Ильич, почини бочонок! Хоть сейчас время горестное — военное, но жисть-то не остановишь: она идет и своего просит... Хочу весной родичей да соседей на помочь позвать — со двора на поле навоз вывезти, а по обычаю помощников хмельным угощают... Вот и я заварю полный бочонок бражки — и пусть помощники бражничают!

Отец отказывался, на хворь ссылался:

— Лохань чинил не я, а Мишка, его и проси!

Это было полуправдой, и я устыдился отказать деду.

— Тять, давай починим бочонок! Ведь сам же весной деду поедешь помогать!

Отец залился смехом:

— Ах ты, хитрец-мудрец! Гляди, дядя Алексей, как сын меня подкузьмил! Дескать, самому захочется пображничать. Ну, коли так, неси, дядя Алексей, свою посудину. Мишка ее поглядит, поворожит и от болезни исцелит!

Дедов бочонок мы чинили два дня; отец часто отдыхал и меня уговаривал не горячиться:

— Поспешишь — людей насмешишь!

И вот, когда бочонок был готов и мы с отцом на него любовались, нежданно-негаданно вошла Елизавета Александровна. Мы растерялись, засуетились: куда такую гостью посадить? Ведь не только пол, но и лавки стружкой засыпаны! Отец рукавом рубахи смахнул стружки с лавки: