Посол счел нужным опровергнуть возмутительную болтовню этой светской барыни: «Имеется ли право говорить, что он не имеет воли? Кажется, напротив, он неоднократно умел держать руль рукой довольно твердой».

Но госпожа X. не уступает: «Нет, у него нет никакой воли. И как может он ее иметь, раз у него нет никакой индивидуальности. Он упрям, но это совсем иное свойство. Раз ему вложена идея в голову, — так как идеи ему никогда не принадлежат, — то он упрямо ее отстаивает, цепляется за нее, потому что у него нет сил желать чего-либо иного (?). Но что меня особенно возмущает, это то, что у него нет мужества. Он всегда действует скрытно. Никогда он не принимает открытого и свободного спора по предмету, который ему не безразличен. Чтобы избежать возражений, он неизменно соглашается на все, что ему предложат и на то, о чем его просят. Только что повернут спину, он приказывает противоположное» (T. I. С. 191).

Недели три спустя Палеолог заносит в свой дневник, что со всех сторон ему сообщают о неустанной кампании, которую Витте ведет в пользу заключения мира. Это подтверждает ему графиня Z. Не разделяя мнений Витте, графиня имеет частые случаи его видеть и, сверх того, она основательно (будто бы) осведомлена о всем, что происходит за кулисами Двора. Она утверждает, что влияние Витте очень сильно в настоящую минуту и что его речи производят большое впечатление. Еще вчера, у княгини X., он в течение часа доказывал необходимость немедленного заключения мира и утверждал, что в противном случае Россия идет к поражению и революции.

Посол вновь выражает свое удивление тому, что такие речи могут произноситься безнаказанно членом Государственного Совета и статс- секретарем Его Величества, которого так легко заставить замолчать!

«Не смеют заставить его молчать», — возражает графиня, прибавляя, что «Государь, ненавидящий Витте, очень его боится; он опасается его способностей, его надменного ума, его манеры говорить, точной и едкой, его эпиграмм, его интриг. Затем, между ними более одного секрета, разоблачению которых было бы невыгодно для престижа Их Величеств» (T. I. С. 210).

Из всего приведенного видно, что французский посол чрезвычайно озабочен теми лицами и элементами, которые так или иначе могли повредить делу союза и доведения войны до победного конца. Он ищет их в Императрице, Распутине, Витте, в крайних правых и реже всего, в особенности в начале войны, — в среде левых. Из всех названных в первую очередь лиц и элементов, как мы видели и еще убедимся впоследствии, только один Витте оправдывал подозрительность посла, а потому впечатлениям его о деятельности графа здесь и отведено сравнительно большое место.

Какие можно сделать из приводимых Палеологом сведений выводы?

Ранее всего, что Витте был совершенно одинок и ни к какой партии не принадлежал. Здесь не место разбирать вопроса, насколько были правильны или неправильны его идеи, для нас важно выяснить лишь то, имели ли они влияние на общество, а затем и на Государя. На оба эти вопроса можно с определенностью ответить отрицательно. С правыми элементами общества Витте ни в каком контакте не состоял, от крайних левых, пораженцев ленинского толка, его все же отделяла целая пропасть, средние же элементы, по соображениям разного рода, а также и патриотическому подъему, представляли почву крайне неблагоприятную для восприятия идей графа. Что касается Государя, то он менее всех склонен был поддаваться идеологии Витте, хотя бы по одной уже разности их характеров, которую близко знавший обоих бывший министр иностранных дел Извольский выражает так: «Я указывал уже на контраст натуры Витте и натуры Императора Николая и род физического отвращения, которое они испытывали относительно друг друга» [341] . По существу своему деятельность Витте в данном случае была недопустимой и иногда даже преступной, чему яркий пример приводит тот же Палеолог.

20 октября / 2 ноября 1916 года посол записывает свой разговор с покидавшим свой пост японским послом Мотоно, который передает ему свою беседу с посетившим его графом Витте: «Я знаю, что будут просить Ваше правительство, — говорит граф, — послать войска в Европу. Пусть оно остережется от этого. Это было бы безумием с его стороны. Верьте мне, что Россия истощена, самодержавие погибнет. Что касается Франции и Англии, то они никогда не победят. Победа не может ускользнуть от Германии!» «Вот, — восклицает японец, — что осмелился сказать мне, японскому послу, бывший министр Царя, подписавший Портсмутский договор» (Т. III. С. 73).

Тем не менее, в смысле реальных достижений пропаганда Витте не имела никакого успеха и в этом, вероятно, кроется одна из причин, почему она не была пресечена Государем. Была, несомненно, и другая, основанная на личных отношениях Государя и Витте.

Государь отлично знал, что Витте его ненавидел и позволял себе говорить о нем в выражениях самых недопустимых и интриговать против него. Так, под влиянием графа была написана англичанином Диллоном книга «Закат России», в которой, по словам Бьюкенена, «Диллон, говоря о Государе, применял к нему всякого рода оскорбительные эпитеты, приписывает ему недостойные побуждения и обвиняет его в лицемерии» (T. II. С. 60).

То же говорит и Извольский: «В конце жизни графа Витте это чувство (отвращения) приняло форму настоящей ненависти, которая побуждала его иногда бросать против своего Монарха обвинения очевидно несправедливые».

Весьма естественно, что отлично осведомленный Государь не мог со своей стороны питать к Витте, возведенному им в графское достоинство, особенно нежных чувств.

В петербургском обществе, столь несправедливом к Государю, охотно объясняли себе нерасположение Царя к Витте тем обстоятельством, что он не терпел будто бы около себя лиц очень крупных и тем самым его затмевавших. Зачем искать объяснений в причинах гадательных, когда объяснение так просто? Мог ли Государь терпеть около себя лицо, так к нему относившееся? На это можно возразить, что ненависть Витте была последствием устранения его от дел и личных свойств Государя. Если это даже было и так, то формы, в которых Витте проявлял свою ненависть во всяком случае свидетельствуют о невысоком уровне нравственных качеств графа, делавших его для Николая II неприемлемым.