Первые неудачи войны дали для этого повод. Россия оказалась недостаточно к ней подготовленной. В частности, упрекали Государя в неудовлетворительной деятельности в этом отношении Сухомлинова, на которую со всех сторон было обращено его внимание. На этот упрек можно ответить, что одной из важнейших задач военного министра была организация мобилизации и продовольствия армии. По этому поводу Легра отмечает:

«Как же мы должны восхищаться Россией, в течение трех лет побеждавшей эти огромные затруднения? Имеем ли мы право забывать, что несмотря на ее неудовлетворительные средства передвижения, она осуществила мобилизацию на несколько дней ранее расписания; что она перебросила и продовольствовала свои армии до центра Западной Европы и почти до окраин Малой Азии!» (С. 440).

Факт готовности нашей армии даже ранее положенного срока не может не быть поставлен в заслугу министру. Он дал нам возможность осуществить движение в Восточную Пруссию. Прекрасная постановка интендантского дела обеспечила нашим армиям проявление своих боевых качеств. Дальнейшие же успехи войск зависели уже от новых обстоятельств и от общих условий войны, непредвиденных ни одной из воюющих сторон. — Какое же государство, кроме Германии, оказалось к ней готовым? Если бы не героический стремительный поход русской армии в Восточную Пруссию, Франция бы погибла. Англия приняла реальное участие в войне лишь через полгода. Все военные авторитеты предшествовавшей войне эпохи утверждали, что Европейская война не может продлиться более полугода. Так думали и экономисты. Этому тезису посвящены шесть толстейших томов известного Блиоха. Военные и экономисты ошиблись. Но на полгода, даже и в отношении боевых припасов, Россия была готова. Правительство обвинялось в том, что своей непредусмотрительностью оно обрекло Россию на десятки и сотни тысяч ненужных жертв. Если правительство так плохо, то — очевидно — нужно взять его власть в свои руки. Таков был логический вывод. По вышеприведенным соображениям Государь был иного взгляда и между ним и обществом началась борьба.

«Он не дорожил для себя лично своими прерогативами самодержца, — свидетельствует Жильяр, — так как он был олицетворением простоты и скромности, но он опасался последствий, которые радикальные перемены могли бы иметь при обстоятельствах столь исключительной важности» (С. 141) [354] .

Люди, которые обвиняли Государя в упорном отстаивании того, что он считал жизненно необходимым для блага Родины, «в ослеплении страстей не понимали, какую моральную силу, вопреки всему, представлял для русского народа Царь, непреклонно решившийся победить; не понимали, что мысль, которую он воплощал в народных массах, только одна могла вести к победе и спасти Россию от порабощения Германией… забывали, что Россия состоит не только из четырнадцати, пятнадцати миллионов (?) людей, зрелых для парламентского строя, но и из ста тридцати миллионов мужиков, по большей части нецивилизованных и несознательных, для которых Царь оставался помазанником Божьим, тем, кого Бог избрал, чтобы управлять судьбами великой России» (Жильяр. С. 158–159) [355] .

«Николай II не любил проявления своей власти, — говорит Палеолог. — Если он ревниво защищает прерогативы самодержавия, то единственно по причинам мистическим. Он никогда не забывает, что получил власть от Самого Бога, и он всегда думает о том отчете, который ему должно будет отдать в долине Иосафата. Это представление о роли Монарха совершенно противоположно тому, которое вдохновило знаменитый ответ Наполеона Редереру: „Я люблю власть, но я люблю ее, как артист, я люблю ее, как музыкант любит свою скрипку, чтобы вызывать из нее звуки, аккорды, гармонии“. Добросовестность, гуманность, кротость, честь — вот, мне кажется, выдающиеся добродетели Николая II, но у него нет священного огня (правителя)» (T. III. С. 180) [356] .

Когда справедливая история начертает образ благородного Николая II, подчеркнутые слова французского посла, несомненно, найдут на ее скрижалях свое место. Что же касается священного огня, то такового, каковым он был у гениальнейшего артиста, сценой которого была вся Европа, а зрительным залом — весь цивилизованный мир, у Николая II не было. Он не был артистом, а Богом помазанным на царство Государем, и его священным огнем был тихий огонек лампады, перед ликом святых угодников, перед образом Царя царей в терновом венце и багрянице.

Государя огульно обвиняли в слабости и бесхарактерности, но когда он защищал свое самодержавие, то это почему-то называлось упрямством. Но интересно выяснить, был ли он в действительности столь слабохарактерным и не скрывались ли под этим приписываемым ему свойством иные качества?

Лица, бравшиеся характеризовать Государя, подчеркивали, в отрицательном смысле, какую-то непонятную его бесчувственность. Враги Государя склонны были усиливать эту черту до признания в нем как бы атрофии морального чувства [357] .

Палеолог приводит как характерный случай, что после Ходынской катастрофы Государь спокойно поехал на бал, а получив телеграмму о поражении нашего флота у Цусимы, положил ее в карман и безмятежно продолжал играть в теннис (Т. III. С. 22).

Если находились люди, допустившие чудовищную мысль, что Государь относился с равнодушием к интересам своей Родины и страданиям своих подданных, то не найдется ни одного человека, который отказал бы ему в беспредельной любви к своей семье, а в особенности к сыну. Враги Государя даже склонны были объяснять его равнодушие к другим людям поглощением всех его чувств семьей, а между тем — как эти чувства проявлялись в глазах посторонних?

Осенью 1912 года Наследник заболевает в Спале припадком гемофилии. Августейшие родители, по политическим соображениям, считали нужным скрывать это даже от своих ближайших. В этот вечер Великие княжны принимали участие в маленьком домашнем спектакле.

«Императрица, — записывает Жильяр, — в первом ряду, оживленная и улыбающаяся, беседует с соседями.

По окончании спектакля я вышел через заднюю дверь и оказался в коридоре перед комнатою Алексея Николаевича, чьи стоны до меня явственно доносились. Внезапно я увидел Императрицу, приближавшуюся бегом и поддерживающую в поспешности обеими руками стесняющее ее длинное платье. Я прижался к стене, она прошла мимо, не заметив меня. Лицо ее было взволновано и искажено тревогою. Я вернулся в зал; в нем царствовало оживление; ливрейные лакеи разносили блюда с прохладительными напитками; все смеялись, шутили; вечер шел полным ходом. Императрица вернулась несколько минут спустя; она вновь надела свою маску и силилась улыбаться окружающим. Но я заметил, что Государь, продолжая беседу, встал так, чтобы наблюдать за дверью, и я заметил на лету взгляд отчаяния, который бросила ему Императрица с порога. Час спустя я вернулся к себе, еще глубоко потрясенный этой сценой, которая внезапно обнаружила мне всю драму этого двойного существования.