Тем не менее, несмотря на то, что болезнь еще ухудшилась, в жизни Спале не проявилось никаких изменений. Только Императрица все менее и менее показывалась, но Государь, преодолевая свое беспокойство, продолжал свои поездки на охоту и за обедом собирались обычные гости» (С. 24) [358] .

Такая же «бесчувственность» Государя проявлялась относительно Наследника и в деле его воспитания.

Сделавшись воспитателем Цесаревича, Жильяр пришел к заключению, что непрестанные страхи за его здоровье могут вредно отразиться на его характере и сделать его безвольным и даже морально калекою. «Это было делом родителей (предоставление ребенку большей самостоятельности), их одних — принять окончательное решение, которое могло иметь столь серьезные последствия для их ребенка. К моему великому удивлению, они вполне присоединились к моим мыслям и выразили готовность подвергнуться всем опасностям опыта, на который я склонялся не без ужасного беспокойства. Они, очевидно, сознавали тот вред, который приносила нынешняя система и что именно было наиболее ценным для их сына. И если любовь их к нему была беспредельна, то эта самая любовь давала им силы лучше подвергать его риску несчастного случая, последствия которого могли быть смертельными, чем увидеть его человеком без мужества и моральной независимости» (С. 33).

Однако опыт, произведенный Жильяром, оказался неудачным. Вскоре ребенок упал со скамейки, ушиб колено и у него начался обычный припадок гемофилии.

«Я был подавлен, — записывает Жильяр. — Однако ни Государь, ни Императрица не сделали мне и тени упрека. Напротив, они проявили сердечное желание, чтобы я не утерял надежды в достижении задачи, которую болезнь делала столь опасною» (С. 33) [359] .

После двухмесячного периода выздоровления — восстановление здоровья всегда было очень длительным, — «Государь и Императрица решили продолжать, несмотря на весь риск, идти по намеченному пути» (С. 53) [360] .

Можно себе представить, что чувствовали Государь и Императрица, спокойно и «бесчувственно» смотря на Наследника, поставленного вне условий постоянной охраны от неосторожности, что могло его погубить. Они терпели эту муку в сознании необходимости дать своему сыну развиться в условиях нормальных, чтобы сделать из него достойного Наследника престола. Чувства родителей приносились в жертву обязанностям Монарха.

А насколько Государь умел понимать отцовские чувства, видно из заметки генерала Вильямса:

«20 декабря 1916 года. Я узнал о кончине моего старшего сына. Я был в комнате перед кабинетом Государя, перед обедом, когда Цесаревич один вышел из комнаты отца, бросился ко мне и, сев рядом со мною, сказал: „Папа сказал мне пойти и посидеть с Вами, так как он думает, что Вы чувствуете себя сегодня вечером одиноким“» (С. 138–189).

Трудно представить себе более умилительное и деликатное проявление сочувствия к отцу, потерявшему своего ребенка.

Нечувствительность к чужим страданиям, приписываемую Императору Николаю, отрицает и Извольский.

В своих воспоминаниях, после взрыва на Аптекарском острове дачи, где жил Столыпин, причем пострадали дети министра [361] , Извольский отмечает:

«Он (Государь) осыпал семью Столыпина трогательным вниманием. Быв свидетелем образа действия Николая II в этом случае, я могу засвидетельствовать полную лживость обвинений, согласно которым он был странно нечувствителен к чужим страданиям» (С. 243) [362] .

Тот же Извольский приводит пример удивительной выдержки Государя.

Дело происходило во время беспорядков 1905 года.

«В тот день, когда мятеж достигал своего кульминационного пункта, я находился близ Императора Николая, которому я делал устный доклад; это происходило в Петергофе, во дворце или, вернее, на Императорской даче, расположенной на берегу Финского залива напротив острова, на котором высится на расстоянии около пятнадцати километров Кронштадтская крепость. Я сидел против Государя у маленького стола при окне с видом на море. В окно виднелись вдали линии укреплений. Пока я докладывал Государю разные очередные дела, мы явственно слышали звуки канонады, которая, казалось, с минуты на минуту делалась все более интенсивной. Государь слушал меня внимательно и ставил мне, согласно своему обычаю, вопросы, которые доказывали, что он интересуется мельчайшими подробностями моего доклада. И сколько я его украдкою ни разглядывал, я не мог подметить в его чертах ни малейшего признака волнения; однако он должен был знать, что в эти минуты в нескольких милях от него дело шло об его короне. Если бы крепость осталась в руках восставших, то положение столицы сделалось бы не только ненадежным, но и его собственная судьба и судьба его семьи были бы серьезно угрожаемы; орудия Кронштадта могли помешать всякой попытке бегства морем.

Когда мой доклад был закончен, Государь остался несколько мгновений спокойным, смотря через открытое окно на линию горизонта. Я же был охвачен сильным волнением и не мог воздержаться, рискуя нарушением этикета, чтобы не выразить моего удивления видеть его столь спокойным. Государь, по-видимому, вовсе не был покороблен моим замечанием. Обратив на меня свой взор, необычайную доброту которого столь часто отмечали, он ответил мне этими резко врезавшимися в мою память словами:

„Если Вы видите меня столь спокойным, то это потому, что я имею непоколебимую веру в то, что судьба России, моя собственная судьба и судьба моей семьи в руках Господа, который поставил меня на то место, где я нахожусь. Чтобы ни случилось, я склонюсь перед Его волей в убеждении, что никогда не имел иной мысли, как служить той стране, которую Он мне вручил“» (С. 221–222) [363] .

Один мудрец сказал, что самой трудной победой является победа над самим собой. Эту победу Царь одержал: никто более его не умел владеть собою. И трудно представить себе, чтобы человек, проявивший такую волю по отношению к самому себе, не владел ею вообще.

В дальнейшем течении настоящего исследования читатель увидит, что Государь до самого конца своего царственного служения проявил неуклонную волю к победе. Одержать эту победу, даже по признанию иностранцев, можно было только при сохранении самодержавия. Царь положил всю свою волю к его сохранению, во всяком случае, во время войны. Что произошло бы далее — неизвестно. Однако из вышеприведенных слов Жильяра и генерала Вильямса скорее можно сделать вывод, что Государь пошел бы по пути расширения прав народного представительства, но при условии некоторой постепенности. Уже одно учреждение Думы, по выражению Кривошеина, указало, что самодержавие способно к эволюции… Но Государю опять и опять помешали повести Россию к ее действительному благу…