Лайош Дубак старший дожидался своей участи, склонившись туловищем на топчан, исполненный незыблемой веры в авторитет начальства. Шум, столь внезапно возникший, просачивался к нему откуда-то издалека — согласно приказу, румынский солдат схватил его за голову и крепко зажал оба уха с таким знанием дела и с такой скучающей физиономией, какая присуща святейшему архиепископу, пустившемуся в турне для совершения миропомазания, который уже в двадцатой деревне служит мессу и успел привыкнуть и к горьким рыданиям матерей-восприемниц, и к кряхтенью крестьян, и к фальшивому пению старух, и к прочим ритуальным шумам; ему нет дела ни до чего, кроме сохранения порядка обряда, и уже ничто на свете не может вывести его из равновесия. Он только сжимает в руках дароносицу и не уронит ее даже в случае землетрясения.

Брюки Лайоша Дубака были спущены, его тощий зад в зеленых солдатских подштанниках стоял торчком, устремившись вверх, к удивленным выпуклым гипсовым ангелам, резвившимся на лепном потолке женской гимназии. Рядом стоял другой румынский солдат с розгой из орешника.

— Папочка! — хныкал мальчик и положил ручонку на зеленые солдатские подштанники.

Все это вместе взятое, в том числе и упомянутые выше гипсовые ангелы, составляло великолепную композицию для патриотической скульптурной группы, фрески или живой картины под названием: «Чувствительная встреча торгового служащего, героя, возвратившегося домой с театра военных действий мировой империалистической войны», центром которой натурально должна явиться тощая задняя часть Лайоша Дубака старшего, выполненная в блекло-зеленом военно-полевом цвете.

— Убийцы, тыква потерялась! — вдруг визгливым фальцетом завопила кухарка во внезапном приступе истерии.

Кричали уже и другие… Эгето только что насадил оторванную ручку на дверь и попытался отворить ее; но дверь не поддавалась — мешала чья-то нога. Образовалась только узкая щель. В это же время вторая, входная дверь гимнастического зала с шумом распахнулась и в нее ворвались румынский подполковник полевой жандармерии с вооруженными жандармами, начальник районной комендатуры, еще два офицера и переводчик — младший лейтенант Василеану.

— Что здесь происходит? — спросил подполковник по-румынски.

Он обвел удивленным взглядом зал и тут же быстрым шагом направился к дверям гардеробной. Офицеры и жандармы проследовали за ним. Эгето оттолкнули от двери, угостив его ударом приклада по спине.

Первое, что увидел в гардеробной подполковник, была живая картина из семейной жизни Лайоша Дубака старшего.

— А-а! — протянул он. Потом откашлялся и как гаркнет один раз, потом другой. При вторичном окрике всякое движение замерло. Старший лейтенант перед столом вытянулся по стойке «смирно». К нему подошел подполковник.

— Где вы находитесь, господин старший лейтенант? — спросил он мягко.

Старший лейтенант молчал, ломая голову в поисках какого-либо ответа.

«Где я нахожусь?» — размышлял он.

— Вам кажется, что вы в Моноре? — любезно осведомился подполковник, едва заметно повысив голос.

Старший лейтенант продолжал мучительно подыскивать ответ. В конце концов он мысленно махнул на все рукой и промолчал.

— Нет, господин старший лейтенант, вы не в Моноре! — ответил за него подполковник, и оконные стекла задрожали от его голоса. — Вы в метрополии. В мет-ро-по-лии! — произнес он по слогам, и лицо его приобрело синеватый оттенок.

Руководствуясь мотивами военного престижа, один из офицеров плотно прикрыл дверь гардеробной.

— Ха-ха-ха! — с совершенно серьезным лицом рассмеялся подполковник; лицо его от безудержного веселья совсем посинело, а командирский хохот был слышен в зале даже сквозь закрытую дверь.

— Солдафон от пехоты в столице! — сказал он с леденящей иронией.

И махнул рукой. Этот пренебрежительный жест, однако, отнюдь не означал недооценку пехоты как рода войск. Причиной этого жеста не явилось и откровенное возмущение, которое охватило чинов румынской королевской жандармерии при столкновении с любой профанацией порядка. Не был он также и следствием какого-либо военного ведомственного конфликта отвлеченного характера. Отнюдь. Насмешливый хохот подполковника, его пренебрежительный жест, посиневшее лицо и, наконец, грозный окрик были вызваны экстренным сообщением шпика. Полчаса назад из сего достоверного источника он узнал, что вся профсоюзная организация, являющаяся посредником между работодателями и рабочей силой, гуляющие по улице граждане, случайные прохожие, социал-демократы, кухарки, однозубые собаки и худенькие мальчики — все они были бессмысленно задержаны с соответствующим капральским радикализмом. О Михае Вёрёшмарти и о ягодицах Клемансо подполковник понятия не имел.

Такими идиотскими действиями вызвать скопление народа на улице средь бела дня, на самом широком проспекте! На второй день оккупации, когда еще весьма смутны представления о том, как будет действовать механизм военной администрации!

В столице, где именем его величества короля Румынии Фердинанда господа офицеры только-только приступили к демонтажу вагоностроительного завода Ганца, лишь начали опоражнивать городские склады, сделали всего только первые шаги в направлении изъятия ценностей в центральном ломбарде, не успели угнать даже четвертую часть паровозов.

В географическом пункте, где еще оставалась не изъятой значительная часть серебряных ложек, где именем его высочества престолонаследника Румынии Кароя уже начали производить топографические исследования женских выпуклостей у хорошеньких актрис. Где есть ушедшие в подполье большевики, которые, вполне возможно, еще начнут агитацию среди румынских крестьян, упакованных в солдатскую форму, издевательски тыча пальцем: «Вон они ваши господа! Они так страшатся нас, что берут под арест собак, детей и кухарок!»