Вполне вероятно, что в таком пункте с миллионным населением, не в каком-то там Моноре или подобном ему Альберти-Ирсе, среди задержанных могут быть и невиновные.

В метрополии, где открыты музеи, где работают блестящее салоны с аппаратами для массажа, где функционируют зеркальные рестораны, где множество дивных xpaмов в романском и готическом стиле и в стиле барокко, где бездна публичных домов, имеющих старинные традиции и удовлетворяющих самым высоким требованиям. Где в лихорадочном темпе уже собираются праведные епископы со всех концов света, где больных люэсом лечат специалисты с европейским именем; где правят кроткие, словно агнцы, прямо-таки ручные министры социал-демократы, где бьют ключом богатейшие минеральные источники; где поют умопомрачительные опереточные дивы, где живут директора банков, имеющие связи и в Бухаресте.

В Будапеште, куда, вызвав сенсацию в целой Европе, вступила королевская румынская армия, прекрасно помнящая, как немцы воровали в Бухаресте дверные медные ручки и рояли, вступила на глазах у косо поглядывающих миссий Антанты, которые с полным правом опасались хищнического захвата вновь открывшихся для западноевропейского финансового капитала венгерских охотничьих угодий: будапештских заводов, представлявших немалый интерес для лондонских и парижских промышленных магнатов.

Ко всему этому следует добавить, что в придунайских отелях засели уже пронырливые английские, французские и итальянские корреспонденты, в креслах холлов дожидались говорящие на всех языках мира, предупредительные, старой закалки венгерские торговцы живым товаром и расположились готовые к переговорам, корректные и элегантные адвокаты еврейского происхождения. Шотландский виски, французский абсент, швейцарская водка извлекались из всевозможных тайников: из липотварошских салонов и из дворцовых будуаров графинь с вековым дворянским титулом на улице Музеум уже начали выветривать пролетарский дух, стоявший там четыре с половиной месяца.

Следовательно, имея в виду перечисленные обстоятельства, при наведении порядка в городе надо действовать осмотрительно… но твердой рукой! И вот является этот сопливый армейский офицеришка!

Нет никаких сомнений в том, что в профсоюзах полным-полно красных! Но этим займется непосредственно городская комендатура…

Вон их сколько, всяких и разных аспектов! И после всего этого как прикажете горько не хохотать подполковнику жандармерии! Однако его необузданную ярость подогрели еще и другие обстоятельства. В гимнастическом зале, вторя его хохоту, залаяла собака и визжала какая-то баба, будто ее резали.

— Имею честь доложить, визжит из-за тыквы! — сообщил переводчик.

Но настроение подполковника отнюдь не сделалось благодушнее оттого, что маленький мальчик Лайошка ревел в гардеробной и что у венгра, именуемого Лайошем Дубаком старшим, все еще стоявшего скрючившись над топчаном в бессмысленном повиновении, были точно такие же зеленые солдатские подштанники, какие носил он сам!

Задохнувшись от злобы, он рявкнул на Дубака:

— Встаньте, не то я пристрелю вас!

Солдат с перепугу выпустил уши Дубака и стоял теперь, словно епископ, под ногами которого заходила ходуном земля. Но Дубак не пошевелился до тех пор, пока переводчик не перевел ему слово в слово приказ и дважды не прокричал его в ухо. Тогда он с трудом выпрямился и продолжал стоять со свалившимися на башмаки штанами; потом стал натягивать их с помощью сына. Мальчик к тому времени перестал плакать, но лицо его было грязным от размазанных слез.

— Папа, перестань дрожать коленями! — сказал Лайошка, помогая отцу натягивать штаны.

После того как Лайош Дубак старший благополучно натянул штаны, подполковник поспешил разделаться со всей компанией. Он обошел гимнастический зал и у нескольких человек справился, говорят ли они по-румынски.

— Выгнать их всех! — приказал он затем. — Всем немедленно убираться к чертям! От этой бабы можно оглохнуть!

— Hajde! — ободряюще крикнул старший сержант.

Румынские солдаты, моргая, уставились на подполковника, потом винтовками легонько принялись подгонять людей к выходу. Через несколько минут гимнастический зал опустел. В хвосте плелась кухарка, сейчас она угрюмо молчала. Последним покидал зал Дубак; он вел за руку сына, и никто их не подталкивал прикладом винтовки.

— Эй, мальчуган! — окликнул мальчика капрал, стоявший с наружной стороны дверей, и поспешно сунул в руки ребенка ржаной хлебец.

Хлебец был еще совсем горячим и таким большим, что приходилось держать его обеими руками. Лайошка выпустил руку отца и обнял румынский хлеб. Капрал повернулся и пошел в глубь темного двора.

На улице у ворот их ждал Зингер с псом Доди, спокойно дремлющим на руках у хозяина.

— Второй румынский хлебец за сегодняшний день! — гордо объявил Лайошка.

— Очень уж он тяжелый. Наверняка килограмма два будет, — медленно проговорил Зингер.

Молча они дошли до площади Ференца Листа; тут Дубак заговорил:

— Этим паршивым румынам никогда не выпечь такого хлеба, какой пекли наши полевые пекари! Мое почтение, господин Ланг!

Приветствие относилось к человеку, одетому в военный китель и кепку, который вместе с товарищем как раз перед ними повернул в сторону улицы Кертес и на которого Лайошка, зазевавшись, едва не налетел со своей ношей.

Человек в кепке обернулся и кивнул.

— Добрый вечер, — сказал он и пошел дальше с товарищем по скудно освещенной площади, где грустно покачивались всего только три газовых фонаря.

— У этого человека из Задунайского края больная печень, — пояснил Дубак, глядя вслед двум мужчинам, затерявшимся в вечернем мраке.

— Какой у него низкий голос, — сказал Зингер и, вздохнув полной грудью, добавил: — Чудесный летний вечер!

Эгето и Надь приближались к консерватории. Оба хранили молчание.