Ноги сами привели ко входу в притулившуюся неподалеку церковь Святой Ефимии.

Запалил свечу от уже горевших под иконой Божьей Матери, перекрестился. Ноздрей коснулся чуть сладковатый запах плавящегося воска. Так как же быть ему - верному стражу императора? С изумлением он понял, что вопрос, произнесенный впервые, на самом деле давным-давно уже сидел где-то в глубине души. И там, из глубины, точил, точил, точил эту самую душу.

Ведь не слепой же он, в самом деле! И за три-то с лишним года службы во дворце не мог не видеть, кто и как пользуется 'волей императора', чтобы набивать свою и так уже лопающуюся мошну. 'Защищать подданных', - сказал вчера брат. Кого и когда защитил басилевс за то время, пока он, Георгий Макремболит, служил ему?

Никого...

Лик Христов вопросительно взирал на друнгария из-под купола, как будто тоже спрашивая: 'Так кого защитил господин твой?' А, может быть, и не спрашивая? Может, требуя? Ведь сказано: открывай уста твои за безгласного и для защиты всех сирот. Открывай уста твои для правосудия и для дела бедного и нищего. Разве не этого требует Господь от царей, поставленных Им над народами и племенами? И как же назвать того, кто отверг наказ самого Господа?

– Отступник...

Слово прогремело, как набат, хотя колокол Святой Ефимии висел недвижно, не издавая ни звука. Скорее, это пульс тяжело бил в виски: 'Отступник!' 'Отступник!' 'Отступник!'

И кто же получается тогда он, Георгий Макремболит? Слуга отступника? Земную судьбу свою возвысил, а душу для жизни вечной погубил?

Вернувшись в дом брата, друнгарий застал прощание многочисленного семейного клана Макремболитов с усопшим. Омытый и спокойный, лежал он в гробу, вот только похоронное облачение никак не сочеталось с таким знакомым ликом. Знакомым? Совсем незнакомым. При жизни брат и минуты не мог провести на месте, лицо его освещалось то хитрой ухмылкой, то удовольствием от хорошей еды, то радостью встречи, то азартом и алчностью торга... Но вот таким спокойным и равнодушным ко всему Георгий видел его, пожалуй лишь вчера, во время их последней встречи. Чуял смерть?

Под негромкие молитвы отца Амвросия и едва слышный гул множества голосов подошел к гробу. И вдруг как удар, как пощечину ощутил, что все здесь отторгает, отталкивает его, Георгия Макремболита. 'Чужой!', 'Чужой!' Ни на четверть тона не изменился тихий говор вокруг. И окружающие гроб родственники не пытались ни глазеть на Георгия, ни, наоборот, отводить глаза... Но вот это общее невидимое глазу отстранение от него стало внезапно плотным, ощутимым, как будто что-то затвердело в воздухе вокруг друнгария.

Чужой!

А ведь многие занимают немалые посты на императорской службе. И в армии, и во дворце. Но лишь он один отвечает за охрану басилевса - пусть даже только внешнюю, пусть этерии императорских телохранителей и не подчинены ему, но все же! Здесь, среди близких и дальних родственников он, Георгий Макремболит стоит ближе всех к сиятельному басилевсу. И, значит, вместе с ним несет ответственность за смерть одного из них!

Понимание это как чугунной плитой обрушилось на плечи друнгария. Она, эта плита, давила на него, когда выносили гроб с телом умершего, когда отпевали его в святой Софии, когда стоял он как будто бы в окружении родственников, но на самом деле совсем один, отделенный от них незримой стеной отчуждения. Чужой.

Похороны прошли, как в тумане, оставаясь в памяти какими-то рваными пятнами. Отблеск бронзовой окантовки гроба, открывающиеся двери родового склепа, раскачивающееся кадило в руке одного из святых отцов.... Когда все закончилось, ноги вынесли его оттуда одним из первых - и неважно куда, лишь бы подальше от тьмы, поглотившей брата.

Мысли шли, тяжело цепляясь друг за друга. Шли по одному и тому же, еще со вчерашнего вечера проложенному, кругу. Так идет вокруг ворота слепая лошадь, выросшая и состарившаяся на откачке воды из каменоломен. А ноги, между тем, жили своей особенной, отдельной от головы, жизнью. И куда-то вели, вели совершенно потерявшегося в чехарде собственных мыслей друнгария.

Вот остался позади дворцовый первый район, и начались роскошные виллы знати из третьего. Вот остались позади шум, крики и ругань Юлианской гавани. Георгий в недоумении оглянулся: где это он? Ну конечно - ноги знали, куда идти. Сразу за последним портовым причалом высилась огромная, как дворец, окруженная небольшим, но превосходно ухоженным парком вилла Константина Торника. Эпарха Константинополя и самого могущественного - после императора - человека в столице мира.

Значит, вот оно как? Значит то, о возможности чего он не хотел ранее даже думать, что было невозможно и немыслимо - сейчас случится? И он, Георгий Макремболит, потеряет на век и честь свою, и совесть, растопчет воинский долг, навсегда разрушит так славно складывающуюся карьеру и ... предаст своего господина?

Предаст.

Предаст, ибо есть вещи, куда более важные, чем придуманные людьми и для людей честь, воинский долг, карьера! Вещи, на которые Творец, как на опоры, водрузил созданный Им мир. И, коль падут они, неизбежная погибель настигнет всех Его чад.

Ибо не быть миру, где власть - не от Бога!

Стражники на воротах, со стуком уперев пятки копий в землю, отдали друнгарию воинское приветствие. А тут же вышедший из караульного помещения начальник смены с готовностью вызвался проводить важного гостя к своему господину. Брусчатка короткой садовой аллеи гостеприимно ложилась под ноги. И истекали, истекали последние мгновения, когда еще можно было остановиться и, сославшись на вспомнившиеся вдруг совершенно неотложные дела, повернуть назад. Пусть это будет выглядеть смешно, странно, но...