Люблю береговое море, но… не настоящее оно, потому что ноги на дне. Настоящее море, когда хоть немного покачивает, хоть чуть-чуть, как на пароходной пристани. Страшно люблю! Когда мы шли из Кронштадта на лоцманском буксире, Муську укачало, а мне было только приятно. Стоял на носу, и так замечательно поднимало высоко-высоко, и, еще лучше, когда нос парохода проваливается и волна бухнется в борт — шип, брызги.

Море всегда хорошее, даже когда сердится. Помню, страшный был ветер. Взрослые говорили: «Буря!» Мы побежали на берег смотреть. Ох, какое сердитое море, прямо грозное! Тину накидало к самой батарее. Все четыре банки — как длинные снежные полосы. Далеко еще от берега поднимается темный стеклянный вал, летит на тебя, растет, становится бледно-зеленым, загибается в пенный гребень и бухает: «карр-раух! Кар-р-аух!» Бухнет и клетчатым ковром расстелется до крутого берега. Взрослые учили нас смотреть девятый вал, самый высокий, страшный. До вечера и всю ночь бушевала буря.

Самое-самое лучшее — уйти подальше в море. Отплыть на лодке так, чтобы корабли на фарватере казались ближе, а берег стал длинный. На него тогда интересно смотреть: высокий обрыв Красной Горки, низкие сосны Петровского хутора, Свиньинская бухта, устье Лебяженки, батарея, Лоцманское селение, Старая гавань и Борковский лес — все сразу видно. Борковский лес стоит на высоком песчаном берегу, на обрыве, и там видна голая Борковская поляна. Говорят, к ней по ночам приходят контрабандисты. Мы с Юркой хотели проверить, подкрасться и посмотреть, но никак не могли собраться встать ночью. Борковский лес — все сосны, сосны. На некоторых, береговых, привязаны шесты. Это рыбаки ставят против того места, где прибило утопленника. С берега этих шестов почти не видно, редко заметишь; стоит отплыть — их становится довольно много. Я один раз ходил смотреть утопленника. Он лежал на песке, на берегу, ноги в воде, все остальное накрыто рогожей. Стражник всех отгонял, я почти нечего не видел, одну руку. Она торчала из-под рогожи, очень пухлая и будто в лайковых перчатках, и кожа на пальцах лопнула. Я поскорее ушел и все равно никак не мог забыть эту руку, и ночью она мне привиделась. Что за человек — неизвестно. Мама говорит, наверно, в бурю разбилась финская лайба.

Из-за «Щуки» — нового плота, подарка Володи, — мы почти все время проводили в море. Даже выпросили у мамы позволения не приходить к молоку. От солнца и ветра у нас с Юркой стали лупиться морды. Я одну шелушку на носу отодрал, и получилась большая рана. Главное, на таком месте, что не спрячешь, и пришлось позволить намазать йодом. Мама говорила Кире: «От рук отбились, дома никогда нет, похудели оба, в баню не согнать, говорят — мы чистые, в воде целый день. Просолились так, что щеку лизнуть — соленая. Пора кончать…» Кире такой разговор прямо счастье — сразу про Надьку. Разговоры оказались ни при чем, все вышло по-другому.

Один раз мы с Юркой решили зайти как можно дальше в море — хоть не до самого фарватера, в общем, в ту сторону, подальше. Пошли с утра, выплыли из речки и гребли, гребли очень долго. Лоцманские домики на берегу стали как спичечные коробки и лес вроде синей полосы. Сначала был полный штиль — вода гладкая и от носа плота усы. Потом с запада подул ветерок и пошла мелкая зыбь. Мы поставили парус. Плот в полветра шел плохо — очень сносило. Солнце грело сильно и вдруг скрылось в черной-пречерной туче.

Мне стало холодновато и неприятно, и еще Юрка свистит. Он свистит, когда думает, остальное время что-то поет, тихонько бурчит под нос или громко. Тогда голос у него резкий. Алька дразнится: «Козлетон». Мне нравится, и мы иногда поем вместе. Я сказал, что на море не свистят, и Юрка запел:

Ветер здорово надувал паруса. На волнах получились барашки и скоро — целые бараны. Со стороны форта громыхнуло. Мы подумали, что пушки, — не сразу поняли, что гроза. Юрка скомандовал:

— Лево на борт, поворот на другой галс! Курс — порт!

С трудом повернули к берегу, парус перекидывался с борта на борт, мне два раза сильно хлестнуло шкотом по лицу, чуть глаз не выбило. Нос плота заносило, хоть мы и сильно гребли. Все равно я поймал шкот и стал держать, правда, через утку. Получалось плохо, плот не так к берегу идет, как его несет по ветру.

Ветер вдруг завизжал тоненько, мачта затрещала, Юрка заорал:

— Отдай шкот!

Я сдернул шкот с утки, и мне чуть руку не оторвало.

— Трави! Трави до полного! — кричал Юрий.

Парус заполоскался и оглушительно захлопал. Волны росли на глазах, загибались, курчавились, шипели, как змеи, и все чаще забегали на плот. Стало мокро и противно; не только ноги, живот мокнет. Плеск, шип, вой — прямо невозможно. Грести не могу. Юрка тоже бросил весло, крикнул мне:

— Серый! Нас несет на Ижорский мыс, повернем туда, скорее вынесет.

Кое-как веслами и рулем привернули, и плот понесся по ветру. «Щука» мчалась как бешеный миноносец. Волны все равно нагоняли плот, останавливали, заливали все выше и выше, бросали нас вперед и опять заливали.

Блеснула молния, еще и еще раз, и все ближе урчал, а потом с оглушительным треском грохотал гром. Ветер прямо озверел, срывал пену с гребней и нес ее по воздуху. Мы мокрые до головы, как утоплые котята. Холодно нестерпимо.

Сорвало парус. Он не упал. Вместе с кусочком мачты и цепью полетел вверх в черное небо, как бумажный змей, — выше, выше, маленький стал и пропал. Нас заливало уже выше пояса. К черту смыло весла, отломался и поплыл руль. Мачта стояла. Мы держались за нее. Нас все несет и несет, и волны уже с дом, не ниже. Говорить невозможно и нечего. Юрка мокрый и синий, и я, наверное.