Сколько так мчались, не помню. Юрка опять прокричал:

— Серый! Нас смоет, ослабеем и смоет в воду. Надо привязаться к мачте. — Веревки были в ящике у самой мачты. Юрка привязал меня, и я ему помог привязаться. Получилось, что мы вроде закрепились на плоту и можно терпеть — только волны мучили и брызги. Мне сразу много воды в рот попало и я заплакал. Юрка зубами стучит и опять в самое ухо: — Сер-р-ый! Не рев-ви! И мне хочется. Не рев-ви, не поможет!

Я тоже весь дрожу и лязгаю зубами, как замерзший волк, и вдруг вижу, что уходит одно бревно. У «Щуки» длинное серединное бревно и по бокам по три. Одно боковое поползло назад. Юрка тоже увидел, хотел остановить ногой — ничего не вышло. Бревно уплыло, получилась дырка; плот осел и немного накренился. Хорошо, что мачта стоит на срединном. Страшно, что развалится плот. Ой, худо!

Юрка вдруг наклонился и закричал мне прямо в ухо:

— Серый! Слушай внимательно. Если я утону, а ты останешься, найди Катю, знаешь, учительницу. Скажи ей: «В тети Зинином омшанике, на чердаке, в пустом улье». Запомнил? На чердаке, в пустом улье.

Толстая фиолетовая молния вспыхнула совсем рядом, оглушительно крякнул гром, и хлынул дождь, страшный ливень. Вокруг встала серо-белая стена и закрыла берег. Куда нас несет?

Папа говорит, что когда плохо, самое главное не отчаиваться, кто отчается — непременно пропадет. И всякие примеры рассказывал, тоже больше про море. Мне было плохо, и, конечно, Юрке. Холодно, пальцы синие, отволгли и не слушаются, даже в животе не осталось теплого, будто там лед. И ничего не видно, и не знаешь, что будет, и вообще, и сейчас, через секунду. Волна, как огромная кошачья рука, то схватит нас, как мышь, задержит, притопит, то бросит вперед на водяную стену. Я не знал даже, отчаиваться или нет… но тут получилось странно. От дождя волны пригладились и притих ветер. Легче стало, даже показалось, что чуть-чуть-чуть теплее.

Еще раз, уже впереди, сверкнула молния и осветила гребенку береговых сосен. Плот несло к ним наискось, и они были совсем недалеко. Берег показался и больше не пропадал из глаз, приближался. Первый стук плота о дно — страшная радость. Юрка руками и зубами отвязывался и меня отвязал от мачты. Зашуршал под бревнами песок, плот еще раз поднялся высоко на волне, залился прибоем и остановился. Мы соскочили в воду. Юрка выбежал далеко, далеко на берег и бухнулся ничком прямо на мокрую тину, я за ним.

Когда успокоились, стало так холодно, так холодно, что Юрка вскочил, закричал: «Бежим» и бросился вдоль берега в сторону дома. По песку было плохо бежать. У Юрки лопнули и свалились сразу обе сандалии, он их не поднял. У меня порвался ремешок на одной, я немного пробежал прихрамывая, снял и бросил вторую. Ну ее! Кололо под ложечкой, все равно бежал и бежал.

Тяжело по песку. Мы поднялись на обрыв, и там оказалось шоссе. Сразу узнали Ижорский Лык. До Лебяжьего семь верст. Дождь не переставал, и мы бежали и бежали до самого дома. Дальше получилось и хорошо и плохо.

Мы ввалились в кухню совершенно мокрые, Кира не пустила нас в комнаты. Не сговариваясь, решили с Юрием не рассказывать про плот и море. Мы живые, а мама бы разволновалась. Ей нельзя — у нее сердце. С сандалиями вышло плохо. Юрка сказал:

— Они совершенно развалились от воды, и мы их бросили.

Кира вскипела как самовар, шипела и брызгалась:

— Бросили? Надо же такое дельное бросить! Что думают? Как ни развалились, починить можно. Я бы снесла сапожнику. Пусть теперь до конца лета босиком… Я бы за это свою Надьку…

Дальше все было известно и нам противно слушать, даже не смешно. Мама сказала грустно:

— Что вы, Кира… Разве можно босиком. Придется новые покупать. Дорого, конечно. Мальчики, сейчас же снимайте все и в кровать. Кира! Надо горячий чай, поскорее.

Это было ужасно хорошо. Не ночью, днем еще, лежать в постели. Юрку для компании положили в детской на диване— пить чай с малиновым вареньем и есть гоголь-моголь. Мама позволила для такого случая. Сидела рядом со мной на кровати и сбивала из желтка. Юрка сбивал сам и из жадности, чтобы побольше было, добавил свой и мой белок, у него не сбивалось. Потом мама принесла бутылку красного вина «Кагора» и налила в мой настоящий гоголь-моголь целую ложку и в Юркину гадость — тоже. Ему даже больше. Прибежала Муська, увидела и скривила рот:

— А мне?

Маме пришлось и ей сбить гоголь-моголь; несправедливо, потому что с ней ничего не случилось и она была сухая. Замечательная у нас мама.

Страшно не хотелось на другой день идти на море смотреть, что случилось со «Щукой». Все равно пошли. Пошли в старых городских сапогах. Странно и неудобно. Из ребят никого не взяли и пока решили не особенно рассказывать.

До Ижорского Лыка дошли быстро и спустились к берегу. «Щуки» не было видно. Искали, искали и нашли. Растащенные поодиночке бревна замыло песком, видны только кончики. Высоко на берегу торчала наружу носовая доска с надписью: «Щука». Вот все, что он нее осталось, а пиратский флаг тогда еще унесло вместе с парусом. Прощай, «Щука»!

Когда мы шли домой, Юрка остановил меня на минуту, сказал:

— Серый! Когда мы тонули, я тебе ничего не говорил про омшаник и ульи. Ты ничего не слышал, пожалуйста!

Я кивнул: очень мне нужны эти тайны.

Наши девочки в последнее время «в отдельном плавании», как говорит Ванька, — занимаются живыми картинами. Во-обще-то, все делают взрослые, девочки помогают.

Всякие живые картины и спектакли выдумывает моя мама. Бабушка сказала: «Ладно, Маруся, забавляйтесь, до осени рига пустая. Можете и пианино туда взять. Смотри не сожгите, не дай бог, с вашими огнями да лампами».