– Ты же знаешь о милости Гарванов.

– Как знать. Но, если ты ему заплатила собой... или пообещала...

– Нет, такого не было. Тебе должно бы понимать, сколько я сил потратила, как рисковала, чтобы попасть в Гарван-Этксе! А ты обвиняешь меня, сестра...

– Ладно, - сказала Тебрину.
– Будь осторожнее. Мало кому это понравится, если кто узнает. Пустая зависть других людей порою хуже, чем собственное бесчестие.

Разда кивнула.

– Не волнуйся, сестра.

Тебрину ушла в комнату, отведенную ей и ее мужу, Разда вернулась в часть дома, отведенную Крине и Тави. Место Крины пустовало, Тави же мирно спала, утомленная волнениями минувшего дня.

Сон не шел: Разда лежала на своих кошмах, глядя в потолок и иногда переводя взгляд на грубые, покосившиеся, неплотно закрытые ставни, темнота дерева которых почти сливалась с темнотой ночи.

Подозрения Тебрину не понравились Разде. Ей было обидно, что сестра так плохо подумала о ней и о Гарване. В действительности, среди Гарванов попадались всякие, но то были атгибан, а Старшие и Высокие Гарваны никогда не позволяли себе ничего низкого. Разда видела их недосягаемыми (как видели их и многие другие люди), и то, что ей довелось поговорить с одним из них и получить от него не только помощь, но и дорогой подарок, казалось ей настоящим чудом. Да и тот день, когда она говорила с ним у фонтана, в ее памяти был отмечен не так, как все прочие. Ее чувства свились туго и противоречиво, точно хмель, душивший цветочный куст. Она была благодарна Эмхиру, благодарна всей душой, благодарностью чистой, светлой, трепетавшей в самом сердце. Трепет Разды переходил чуть не в благоговейный, подкрепленный извечным страхом перед Гарванами как перед господами, правителями. И она понимала, что уже едва ли судьба даст ей шанс хотя бы еще один раз поговорить с Вороном...

«Я хотела бы увидеть его лицо», - подумала Разда и улыбнулась несбыточности своей мысли.

***

Черное покрывало ночи издавна любимо многими: преступниками, желающими скрыть свое злодеяние, воинами, коих ночь прячет от вражеских глаз; ее же предпочитают любовники, так как свет их чувств ярче во тьме. Любят ночь и те, кто жаждут тишины и спокойствия, чтобы ничто не мешало неспешному ходу мысли... К ночи во все времена прибегали как к доброй подруге, как к покровительнице. Всем находилось место, для всех была своя отрада.

В этот раз покровительством ночи пользовались жрецы Храма Девяти Матерей Пустыни, служители Вириде. Они молились ей о том, чтобы грядущий год был урожайным, чтобы воды Великой Реки несли жизнь на земли Гафастана, Афлетана и Нидвы, чтобы враг обошел стороной города Гарванов, чтобы Гарваны были справедливы и следовали пути, который указывали им Матери Пустыни. Они просили Вириде о милости.

Длинную процессию видел возвращавшийся в город Эмхир. Он осадил коня и не стал спускаться на главную дорогу, по которой следовали служители Вириде, чьи расшитые изумрудно-зеленые одежды переливались в лунном свете, и чья молитва ложилась на слух узором еще более выразительным. Он слушал их молитвенное пение, стелившееся над водами Великой Реки, над тихими песками, и поднимавшееся к темному небу, чтобы быть услышанным Вириде.

Сам Эмхир молился редко. Он считал, что все в руках богов, потому лишний раз без надобности тревожить их не стоит. Иногда он возносил молитвы, в которых просил помощи в том или ином деле; в остальном же - приносил жертвы, выражая свое почтение, преданность и благодарность за помощь.

С удовольствием Эмхир вслушивался в переливчатый узор молитвы, переплетенный с еле слышным аккомпанементом не видимых ему струнных инструментов, и тем самым словно участвовал в поклонении Вириде. Но вот струнные стали еще тише, пока не смолкли совсем. Мягкое дуновение прохладного ночного ветра донесло до Эмхира невесомый запах нарциссов: жрецы и жрицы склонялись к водам Великой Реки и опускали горсти нежно-белых цветов, и течение подхватывало их и неспешно влекло за собой, по дорожкам лунного света. С каждой горстью опущенных на воду нарциссов замолкал один голос; и так продолжалось, пока не воцарилась тишина, исполненная невесомой нежностью цветов, сиявших на воде, и их сладковатым ароматом, слившимся с влагой Великой Реки, пропитавшей ветер.

Эмхир никогда не интересовался, где служители Вириде брали столько нарциссов, но знал точно, что в те редкие дни, когда они впускали простых горожан в свой Храм (а то едва ли случалось чаще, чем три раза в год), там, бывало, тоже царил неуловимый призрак цветов, который порою был настолько силен, что от него становилось дурно. Обитал в храме Вириде и иной дух, объяснить который еще никому не удавалось: аромат холодный, свежий и чистый окутывал высокие залы, аромат, напоминавший нойрам об их землях. Так пахнет снег, когда холода еще сильны, но весенние ноты уже проникают в прозрачный воздух, в сияние зимнего солнца. Поговаривали, будто он не всегда был в Обители Вириде, но появился лишь тогда, когда первые нойры пришли в Гафастан. И жрецы восприняли это как благое знамение.

Служители Вириде отправились обратно за городские стены в родной Храм. Эмхир пустил коня шагом, следуя вдоль реки; он отпустил поводья и взглянул на увлекаемые течением нарциссы.

«Да будут услышаны благие молитвы», - подумал он.

Много раз в год служители Матерей Пустыни и обращались к богам через Великую Реку, считая, что река - дорога к небу. И Матери слышат их... Только жрецы Тид не приносили жертв, поскольку знали, что Тид есть все, она во всем, всеобъемлюща и вездесуща; она не требует конкретной простой жертвы, но указывает путь к вечности - путь к самой себе, и этот путь - весь мир, этот путь - вся жизнь.

Караульные открыли городские ворота, пропуская Эмхира. Тень высоких стен на несколько мгновений скрыла его от глаз караульных, которые от привычной скуки молча гадали, где был Ворон и что делал.

Чтобы попасть в Гарван-Этксе, нужно было пересечь площадь, на которой свершались суды, в том числе и тот, на котором судьей был Эмхир. Невольно ему вспомнились события того дня, и призрак воспоминания развеял хрупкие тени служителей Вириде, еще окружавшие Эмхира. Он снова видел площадь при свете дня, видел послухов Фриви и блеск золотого торквеса Зэрмелис, и рассыпавшиеся по земле камни для жребия... Каждая деталь вырисовывалась с поразительной яркостью, но ярче всего он видел Разду, сидящую посреди площади с опущенной головой; смирение и грусть словно клонили к земле ее гибкую фигуру. Одна лишь мысль о Разде заставляла его душу замирать, хрупко, невесомо... Прекрасная южанка пробудила Эмхира от беззлобного равнодушия, сковывавшего все его существо долгие годы. В Разде было что-то непостижимое, недосягаемое, сильное, что нельзя было понять разумом, но что отчетливо улавливала душа.