Сначала были лекции, проводящиеся все в том же лесу. Нам рассказывали о том, как устроены леса, показывали разные деревья и говорили, как они называются, объясняли, какое из них будет гореть лучше и какие дрова стоит собирать, если нужно будет развести костер. Потом нас учили рисовать условные знаки и ставить пометки, чтобы не заблудиться, заставляли обращать внимание на каждую мелочь вроде притоптанной травы или смещенного листка. Это было интересно — читать природу, будто открытую книгу, и уметь вписывать в нее свои собственные строчки. Мне нравилось заниматься таким, ведь это пускай и не было созиданием в полной мере — все же мы ничего не создавали собственными руками, пользуясь только тем, что давала природа, — но это не было разрушением, которого хватало на рукопашных боях. К тому же мне нравилось просто гулять по лесу и дышать свежим воздухом, даже замерзая от пронзительных ветров.

С первой такой поездки мы вернулись в лагерь возбужденными и счастливым, а еще — жутко уставшими и вымотанными. Воздух опьянил нас, и в тепле барака нас разморило. Я не знала, кто сжалился над нами, но в тот день нам разрешили лечь спать раньше, отменив вечерние занятия.

А дальше было лучше. Нас учили разбивать лагерь, разводить костер и — самое интересное — ставить палатки, забивать клинышки, натягивать полотна. Больше всего я любила делать что-то своими руками, так я будто чувствовала себя неотъемлемой частью всего, что происходило вокруг, чувствовала свою причастность к этому — к миру, к природе, к людям. Чувствовала себя одной из многих, и мне нравилось это ощущение, тянущее где-то за ребрами.

Мне очень хотелось рассказать об этом Хансу — поделиться с ним своим восторгом, своей радостью, показать ему — хотя бы на словах — мир таким, каким его вижу я. Почему-то я знала, что он меня услышит и поймет, что он не посмеется над этой по-настоящему детской радостью, а воспримет меня всерьез. Но к моменту, когда мы снова виделись с ним, как раньше, я уже забыла эти ощущения, потому что усталость брала свое, да и впечатлений было слишком много, чтобы успеть рассказать все. Потому что начались более серьезные тренировки: бег по пересеченной местности, умение маскироваться и прятать в лесу, разбивание лагеря на скорость и заучивание всевозможной теории, которая, как нам говорили, могла бы однажды спасти нам жизнь. Я не верила, но терять свои результаты и хорошую репутацию не хотела, а потому — продолжала бегать, прятаться и разводить костры, даже когда от усталости уже не чувствовала ног.

Думать в те дни тоже было некогда. Я редко вспоминала о Хансе — только в моменты полной безысходности и отчаяния, когда выматывалась настолько, что не оставалось сил даже говорить. Я и о себе-то не думала — не считала свои синяки на ногах, не смотрела на сбитые костяшки и не обращала внимания на залегшую под глазами синеву. Я старалась быть лучшей, изо всех сил добивалась отличных результатов и не позволяла себе расклеиться.

И вот однажды, посреди двух невероятно долгих и убийственно тяжелых недель, Ханс снова появился в моей жизни спасительным лучиком света. Я не видела его до тех пор, пока не села в машину, потому что из комнаты меня позвал комендант, рявкнув, чтобы я быстро собиралась и шла «к этому своему».

Ханс тоже выглядел уставшим. Я поняла, что март коснулся нас обоих, оставив после себя глубокие тени на лице и усталость во взгляде. Но при виде меня Ханс улыбнулся — широко, искренне, так, что в уголках глаз залегли крохотные морщинки. И в душе у меня потеплело.

Это было начало апреля. И даже тогда я еще не до конца понимала, насколько же много — ужасающе много — он для меня значит.

========== 11. ==========

Май выдался теплым, но я не могла сказать — он такой из-за погоды или из-за наших с Хансом встреч. Меня изнутри согревало то, что я чувствовала к нему, хотя даже для себя я боялась облачать это в слова и вешать какие-то ярлыки. Но и погода радовала — было тепло и солнечно, и я не могла нарадоваться собственному прекрасному настроению. Даже тренировки в лесу, которые теперь, правда, уже не казались такими зверскими — вот она, сила привычки, — не омрачали моей радости.

В один из теплых дней Ханс забрал меня на все выходные, сказав, что хочет погулять со мной. Я, конечно, согласилась — помнила нашу прогулку на Рождество и очень хотела ее повторить, тем более теперь, когда каждым проведенным с ним мгновением я дорожила как самой большой драгоценностью в мире.

К нему мы приехали, как обычно, в пятницу. На улице было еще светло, несмотря на наступающий вечер, но когда я вышла из душа — за окном уже сгустились сумерки. Темнело теперь позже, но по-прежнему быстро: город сдавался под враждебным натиском темноты всего лишь за пару часов.

Ханс сидел на кухне у окна и курил. Я видела его таким впервые, хотя раньше в некоторые моменты мне казалось, что от него пахнет табаком. Но теперь я убедилась в этом сама — не казалось. Я замерла в дверном проеме. Ханс с сигаретой смотрелся очень красиво. Я сразу вспомнила Рождество и то, как он рассказывал истории из детства, а я во все глаза смотрела на него и не могла оторваться. Так же было и сейчас. Я смотрела и глаз отвести от него не могла, а он, казалось, даже не заметил моего прихода — по-прежнему самозабвенно курил, глядя в окно и выпуская дым в приоткрытую форточку. Я не знала, о чем он думал, и не могла этого понять по его лицу, потому что тень не позволяла мне его увидеть. Но я была уверена, что его мысли не были радостными. Люди ведь не курят от радости, размышляла я.

Сама я курить не пробовала никогда, но дым казался мне достаточно едким и противным, чтобы и не пытаться попробовать. Потому я и считала, что курят люди, наверное, чтобы успокоиться или перебить горечь потери горечью этого дыма.

Я хотела попросить Ханса не травиться табаком. Окликнуть его и сказать, что все обязательно будет хорошо, он ведь сильный, он ведь сможет справиться с чем угодно. Но я молчала и смотрела за ним.

Он докурил, потушил сигарету о краешек пепельницы, которую я раньше не видела, и развернулся ко мне.