— Так же я наслышан о вашей поездке в Киото. Вы ведете дело Кукловода, не так ли? — уже десятая, если не одиннадцатая фраза за этот вечер.

— Не совсем так, я оказывал содействие, но безуспешно, поэтому вернулся на свое место.

— Конечно, — понимающе кивнул Ханзо. — И что же вы думаете о работах Кукловода?

А вот этот вопрос был столь неожиданным, что Итачи показалось, будто его ударили под дых. Он даже удивленно изогнул бровь, в немом вопросе спрашивая, не ослышался ли он. Но Ханзо терпеливо ожидал ответа.

— Что можно думать о жестоких и бессмысленных убийствах?

— В мире есть куда более жестокие вещи, не имеющие никакого смысла, — тень скользнула на саркастической улыбке, в то время как в глазах Ханзо играла легкая тоска. — Убийства, совершающиеся на почве мести, ревности, во имя религии, или же… — Ханзо сделал интригующую паузу, разведя руками, — из потехи, ради собственного удовольствия. Просто так. Вы так не думаете?

Итачи скривил до этого терпеливую улыбку, удивленно вздернув бровями. Интересно, разглагольствовал бы о том же этот напыщенный филантроп, побудь он в сгоревшем коттедже мэра.

— Я думаю, что никакое убийство не имеет оправдания, во имя чего бы оно не совершалось.

— Верно. Но если посмотреть на его работы не с точки зрения убийства, а с точки зрения искусства. Как говорил Андре Моруа: «Художник — лжец, но искусство — правда». Возможно, в самих его работах смысла куда больше, чем в самих убийствах. Что-то, что он пытается до нас донести. Вы ведь знаете распространенную теорию криминологии о подсознательных мотивах преступниках?

— О том, что преступник подсознательно желает, чтобы его поймали и подвергли наказанию.

— Именно, а если он хочет, чтобы его не только поймали, но перед этим и поняли. Какая-то своя история, правда, которую одними словами не донести.

— И какая же правда, по-вашему мнению, таится в бабочках, зашитых в пустых глазницах?

— Человек не видит, потому что в глаза ему попал сор. Змея же в странах трактуется по-разному, начиная от воскрешения, заканчивая смертью. Нечто, замкнувшееся в круговороте событий.

— Интересно, думаю, вы бы могли написать книгу о его работах. Она бы вызвала фурор, — Итачи отпил шампанского, уже желая отправиться обратно в залу.

— Боюсь, что вашу идею с книгой уже украли. Подобную вещь уже выпустили три месяца назад.

Учиха подавился, сдержано постучав по груди. Мир и правда сошел с ума, люди, словно обезумевшие лемминги, неслись на край обрыва в порыве группового самоубийства.

— Что же, — подвел итог Итачи, приподняв бокал словно в знак тоста, — Произведение автора получает свою собственную душу и обретает самостоятельную жизнь и смысл, словно оперившееся дитя. Но только после его смерти.

— И мы все будет надеяться, что в скорой, — кивнул Ханзо. — Поймайте его. А время, как лучший критик, покажет гений он или безумец. А пока я буду молиться всем существующим Богам, чтобы его поймали. — Ханзо поспешно удалился.

— Your cruel device

Your blood like ice

One look could kill

My pain, your thrill

Бокал едва не выскользнул из дрогнувших пальцев. Итачи поднял взгляд к развевающимся от сквозняка гардинам в зале, откуда доносилась игра фортепиано с поглотившим пространство мелодичным, но точеным голосом. Он медленно приближался к налитому светом помещению, а строчки, так режущие воспоминания, не прекращали литься неприкрытой болью:

I want to love you, but I better not touch

(Don’t touch)

I want to hold you but my senses tell me

to stop

I want to kiss you but I want it too much

Черные иероглифы будто вновь размыло пятном на наспех написанном листе бумаги.

Вокруг фортепиано в конце залы сомкнулся круг ценителей прекрасного, что, застыв, трепетали и впитывали голос, словно смаковали изысканное вино в граненом хрустале. Итачи пробился сквозь сцепленный круг и замер. Пальцы Рейко порхали по клавишам, словно бабочки над пыльцой цветов. А уста не прекращали то смыкаться, то открывать белые зубы.

I want to taste you but your lips are

venomous poison

You’re poison runnin’ thru my veins

You’re poison, I don’t want to break these

chains

Тайное послание, оставленное вместо бумаги на теле Акиямы Рейко, сплелось в стихотворные строфы зарубежной композиции, которую она пела так самозабвенно, словно та была историей её жизни. Играемая отчаянная мелодия под стуком костяшек пальцев — реквием о потерянном, но все еще хранимом в сердце яде… Боли.

I hear you calling and it’s needles and pins