Шрифт:
— Вывезли фелюгой. Вы знаете, есть такие…
Аркадий кивнул. Он знал.
Вдоль берега во все года со времен, наверное, Иоанна Грозного, здесь промышляли контрабандисты. Казалось бы, став внутренней акваторией империи, Азовское море избавится от контрабандистов. Но не тут-то было. Водный путь для живущих вне закона был не только самым дешевым, но и самым безопасным. Идет фелюга под парусом и с берега не понять: не то рыбу везет, не то прокламации с оружием напополам. А пока ее догонишь… Если вовсе догонишь, разумеется… Даже если на борту и было что-то противозаконное — успеют выбросить. Оттого, загрузившись где-то в Констанце или Варне, везут товар и в Таганрог, и даже далее по Дону.
Или вот плывет корабль из Италии или Испании. В чистом море, где нет глаз таможенного чиновника, остановится, и перегрузит часть товара на здешний баркас.
Южный берег Азовского моря был безопасней — в случае угроз можно было укрыться в кубанских плавнях. Однако же жизнь кипела именно на северном побережье.
Во время войны контрабанда сократилась, но отнюдь не сошла на нет. Жить-то как-то надо?..
Ни одного контрабандиста Аркадий не знал наверняка, хотя подозревал, что из знакомых моряков трое-четверо этим промышляют. И уж точно знал, что городничий и полицмейстер если не покрывают их, то хотя бы попустительствуют. Сам Аркадий покупал бы контрабандный товар, да только он кусался…
Но одно дело — возить сигары да кружева. Совсем иное — укрывать беглого поселенца, почти каторжанина? Слыханное ли дело? С иной стороны ничего смертельного не произошло, никто не убит. Велик ли убыток империи, что какой-то мятежник скрылся за границей. Наверное, все же имеется.
— Мы должны об этом сообщить властям.
Уверенности в голосе не было.
— Матка Боска, зачем же? Прошу вас, не надо!
— Потому что это неправильно, это — преступление.
— Ах, прошу вас! Да какое же это преступление? Если бы он остался в Сибири, он бы умер. Кто бы за это убийство ответил… Подождите… У меня есть вам что сказать. Городничий говорил, будто вы ищете убийц Ситнева?..
Аркадий насторожился.
— Да, а что?..
— Кажется, я был последним человеком в городе, который видел Ситнева живым…
Через десять минут, а может четверть часа, Аркадий и Ладимировский вернулись в студию. Ники ждал их там, скрашивая время чтением. В его руках лежал карманный томик Байрона на языке автора. Книга была прекрасна: в кожаной обложке, с золотым тиснением, на дорогой кремовой бумаге с красивейшими рисунками.
— Читаешь на английском? — удивился Аркадий.
— Выучил в госпитале. Там такая скука обычно, — зевнул Ники. — А как раз взял книгу в бою… Трофей, стало быть. Смотри, тут есть даже кровь прежнего владельца.
Николай развернул книгу и действительно показал бурые пятна.
Ну, вот надо же, — подумал Аркадий. — На что был сорвиголовой Николай в детстве, а надо же — все равно взрослеет. Пройдет годы, он вовсе остепенится, женится. И в чинах немалых будет рассказывать своим отпрыскам о бесшабашных делах прошлых лет.
Но далее Ники удивил Аркадия еще более.
— Я даже от безделия попытался занялся переводами! Вот, послушайте!
«Мой волос сед — но не от лет Года мои убыли прочь В одну лишь ночь Как люд растет от бед…»— Дальше не перевел. Каково? Мне кажется, что вполне недурственно.
Перевод был дрянным, однако же Аркадий счел за лучшее с товарищем согласиться.
— К тому же, на стихи, оказывается, падки дамочки… — улыбнулся Ники.
— А ваш какой любимый поэт? — спросил Аркадий у художника. — Небось, Адам Мицкевич?
Художник взглянул на Аркадия странным взглядом — ему показалось, что юноша намекает на брата. Ведь Мицкевич тоже бунтовал, и сослали бы его в Сибирь, если бы он не уехал в Европу.
— Нет-нет. Пожалуй, Денис Давыдов, — ответствовала художник, возможно льстя чувствам Ники, служившего, впрочем, не в гусарском, а в драгунском полку. — А вот, положим, кого из российских поэтов вы, Аркадий, считаете величайшим?…
Аркадий задумался:
— Конечно же Жуковского. Потом… Наверное все же Крылова — его стихи столь назидательны. Затем Пушкина или Лермонтова.
Вообще-то стихи Пушкина и Лермонтова Аркадию нравились куда больше, чем нравоучения дедушки Крылова. Но так было заведено с младых ногтей: юношеству пристало восхищаться баснями Крылова.
— Лермонтов подавал значительнейшие надежды. Но он вел себя как юнец, как юнец же погиб. И романчики со стихами у него юношеские, — заключил Ладимировский.
— Чепуха это все! И Лермонтов и Пушкин куда ценней Крылова с Жуковским, — возразил Ники. — Они писали простым, человеческим слогом, они ближе к нам, простым людям.