***

Дома в переулке, наверное, вам показались бы такими же хмурыми, серыми, нарочито неприметными, неотличимыми один от другого, как тамошние обитатели, безразлично встретились бы вам мужчины, женщины или дети. Тогдашнего меня, ещё юного Олакса Лавэра, дома и люди привлекли загадкой, точней, загадочностью. Они явно неспроста так старались быть похожими и неинтересными. Будто общий на всех секрет заставлял их не поднимать лиц, отводить взгляды, они все словно носили разные маски одного неумелого мастера. Трещины и морщины на фасадах домов и лицах людей складывались-сплетались в полустёртый орнамент, траченный молью узор одного старого ковра, покрытый следами аляповатой краски нездоровых румянцев, или бледностью, словно плесенью. Неприкрытые космы свисали, усы и бороды топорщились, как пучки сорной травы у стен. Неопрятные, мешковатые, повседневные одеяния смотрелись на них так же, как и на бельевых верёвках по соседству с рыбой - подумалось даже, что тряпки не сушатся после стирки, а выбрав наименее вонючие, повесили прованиваться до принятой в здешнем обществе обязательной вонючести. Я уверенно ощутил, что всё здесь происходит по незыблемым правилам, каждый уверенно привычно следовал своей роли. Люди точно знали, куда и зачем идут, кто из незнакомых встречных должен уступить дорогу и куда при этом смотреть. Дома стояли в строгом порядке, занимали свои места согласно продуманной кем-то диспозиции в чудесном действе или битве, которые вот-вот должны начаться.

Всё вокруг с нетерпением дожидалось лишь моего прихода. Я сразу подметил, что на меня поглядывали. Не на нас - отец шёл так, будто никогда не покидал этого места, он был там своим. А на меня кидали равнодушные с виду, оценивающие взгляды даже блаженно млеющие на карнизах коты. Они вроде бы и надеялись, что вот он я - пришёл наконец-то, и боялись расстроиться, что ничего путного снова не выйдет, и не получится даже толкового скандала с беготнёй и криками, а на пожар и вовсе надеяться нечего. Почему я тогда подумал о пожаре? Наверное, в сознании отложились давешние крики мальчишек о двух десятках голых шлюх, выпрыгивающих с третьего этажа, и общая атмосфера этого места. Кстати, дома там были, в основном, трёхэтажные.

Под этим впечатлением я забыл и думать, что, вообще-то, прибыл в столицу для того, чтобы учиться в колледже. Но отец вскоре напомнил мне об этом. Он, не выпуская моей руки, остановился у входа в один из домов.

– Запомни хорошенько это место, - сказал папа торжественно.

– Я буду здесь учиться?
– ответил с плохо скрываемым восторгом.

– Э..., - отец замялся, - возможно, что будешь, хотя этого я тебе совсем не желаю. Запомнил?

– Ну, двери и крылечко, вон лестница, а там с самого верху зачем-то дырявая труба...

– Вход называется парадной, лестница пожарная, чтоб по ней можно было спуститься в случае пожара...

– Шлюхам с третьего этажа?

Папа поперхнулся.
– Откуда... с чего ты взял?

– Мальчишки кричали, когда мы ехали...

– А! Ха-ха-ха!
– отец ненатурально развеселился, - они кричали о других... э... о другом квартале! О Кусковке, а это Соплюха!

– А почему?
– задал я свой любимый вопрос.

– Потому что здесь повсюду кормят дешёвой рыбой, её и называют соплюшкой.

– А...

– А труба водосточная, чтоб в дождь вода с крыши бежала по ней, а не по стенам. Итак, ты запомнил этот дом?

Я пожал плечами, - да, папа.

– Поскорей его забудь.
– Я счёл этакое начало вступлением и не ошибся.
– И постарайся не вспоминать как можно дольше. Надеюсь, что ты здесь побываешь лишь один раз, сейчас, со мной. Мой старый друг, здешний хозяин, может помочь тебе во всём, но очень по-своему. Так, что и не рад будешь. Потому вспомни этот дом, только когда тебе действительно некуда больше будет идти в этом городе.

– Хорошо, папа, - я серьёзно кивнул.

– Моего друга зовут Бени. Он очень серьёзный человек, постарайся при нём не открывать рта. Мы пробудем у него недолго, потерпи, - сказал он, ведя меня к парадной. Внутри мы оказались в полумраке, я не сразу разглядел за окошком в стене справа чей-то силуэт. Отец спросил, - где Бени?

– Бени в зале, - услышал я ответ и обернулся на голос. А папа по-хозяйски прошёл по коридору далее. Мы миновали площадку с лестницей, ведущей наверх и вниз в полуподвал. Отец толкнул двери и вошёл в светлую большую комнату. Светлой она мне показалась после тёмного коридора, вообще-то, потолочные балки давно почернели, а на досках слоилась копоть. Но окна пропускали достаточно света, чтобы можно было хорошенько разглядеть зев камина, ровные ряды столов со скамьями и прилавок, какие я видел в дорожных трактирах. В помещении не сразу обнаружился одинокий человек, он в кресле в уголке сам себе наигрывал на лютне.

– Бени, привет, - вполголоса сказал папа.

Человек в кресле поднял от струн лицо. Не верить отцу у меня не было никаких оснований, но сам его серьёзным я ни за что бы не назвал. Большой мясистый нос и не менее мясистые губы были вполне серьёзными, если рассматривать их по отдельности, но вместе с румяными пухлыми щеками и лукавыми глазками просто купили бы меня весёлостью и добродушием на корню. Однако, повторюсь, я тогда уже чётко понимал, что папе лучше поверить на слово - это действительно очень серьёзный человек. Он воскликнул.
– Серж, бродяга! Как я рад!

– Недавно ж виделись, - ухмыльнулся папа, присаживаясь на скамью. Я устроился чуть сбоку от него.

– Так то по делу, как всегда.
– Заметил Бени, вставая с кресла. Повесил инструмент на стену, обернулся.
– А сейчас тебя здесь быть просто не должно, герцогу бы в почки твою занятость! Значит, соскучился!

– Ага, и мы проголодались, - папа принял его тон, - знакомься, Олакс, мой сынок.

– Да ты что! Ни в жизнь бы не поверил!
– Всплеснул руками Бени.
– Ну, прямо вылитый я в молодости. Как здоровье матушки, малыш?