Осознав, что сиё противоречие мне тотчас не решить, я оставил его на будущее и перешёл к более насущным рассуждениям. Для начала воздал должное светлым умам мастеров, придумавших наш возок - их умение чувствовалось в каждой детали. Отец простыми, естественными движениями разделил сидение на два, отрегулировал высоту каждого под наш рост, задал наклон спинок. Он привычно нажимал на давно известные мне рычаги и педали, так же автоматически, не глядя, задёрнул штору, застегнул на пуговки и прижал её по краям специальными пружинными зажимами. Убедившись, что папа спит, я с некоторым усилием отжал пружины, отстегнул с краю две пуговки, чтоб получилась щёлка, и снова прижал штору. Любовался мелькающими фрагментами обширной панорамы местных красот и размышлял. Я уже тогда уверенно предполагал, что мастера, придумавшие всё это, никогда не ездили в подобных возках и в придумках опирались лишь на собственную фантазию. Что это могли придумать пассажиры, я не предполагал вовсе - они для этого слишком заняты разглядыванием окрестностей и размышлениями о том, кто, что, кому сказал, и что бы это могло значить.

Мерное течение моих рассуждений нарушил голос отца.
– Всё-таки нашёл себе развлечение. Молодец. О чём задумался?

Я сразу откликнулся на его благожелательный тон.
– Да вот, папа, люди этим пользуются - возками, у деда в замке вода льётся прямо из стены, и чудные светильники со шнурками, и тепло всегда отчего-то. Они не знают, почему оно так, просто привыкли. А если знать, как всё работает, это же можно использовать с пользой для себя!

– Ага, - кивнул папа, - и во вред окружающим.

Я насупился, решив, что он снова насмешничает. Но папа странно серьёзно молча смотрел на меня. Сказал вдруг.
– Молодец, ты прав, конечно. Но ведь это просто рассуждения, а ты ещё мал философствовать. Что же ты придумал, глядя в окно?

– Я думал, что смотрел бы в окно, а не в узенькую щёлку, будь тут стекло!

– Ха! И как ты думаешь, отчего там нет стекла?

– Наверное, дорого? И если стекло разобьётся, можно пораниться осколками. Наверняка это случится в дороге.

– Резонно, - согласился отец.
– А зимой? Помнишь, зимой в дверцах стоят стёкла?

– Э... ну, зимой слишком холодно, чтоб ещё и окна открывать, да?

– Да. Стёкла ставят на зиму, а на лето снимают и крепят плотную штору от пыли или сырости. Внутрь окно не откроешь, нет места. А если наружу, придётся каждый раз, когда понадобится его открыть или закрыть, останавливаться, выходить, что очень неудобно и не всегда возможно.

– А! Всего-то!
– я не стал скрывать разочарования.

– Всего-то, - снисходительно улыбнулся отец.
– А что бы ты сам предложил взамен?

– Ну... я бы спрятал стекло!

– Как?
– он заинтересовался.

– Как ножик в рукав. В дверцу, вот!

– А б-б-б... с-с-с... на ..., - он даже растерялся и не смог сразу найти слов.
– Вот это да!

– Что?
– я смутился.

– Ничего особенного, ха-ха-ха!
– развеселился папка, - это всего лишь значит, что я не зря прожил столько лет! Ха-ха-ха!

– Ты???
– до меня не доходили ни смысл, ни юмор ситуации.

– Ха-ха-ха!
– он смеялся во всё горло.
– Конечно! Ведь это я тебя породил и вырастил, не так ли? Чудо моё!

Я смутился, но мне были очень приятны его слова. И я вновь не сразу его понял.

– А дай-ка мне свои ручки, мой маленький гений!

Я протянул ему ладошки, он схватил оба запястья огромной левой лапой, а правой ловко задрал мне рукава.

– Нетрудно было догадаться, - благодушно проворчал он, отстёгивая ремешок моего потайного ножика.
– Снимай куртку.

– Зачем ещё и куртку?
– совсем убитым тоном прошептал я в ответ.

– Затем, что при мне ты будешь ходить в жилетке!
– Улыбнулся папа.
– Или в куртке без рукавов. Ножик дать?

– За-зачем?
– я не ревел ещё лишь из интереса.

– Если отрежешь рукава, куртку можешь оставить, - пожал он плечами.
– И не смей реветь! Ты уже провёл меня однажды, так что сам виноват.

– Да, папа, - я успешно заменил слёзы усиленным шмыганьем носом и самым разнесчастным морганием.

– Это послужит тебе уроком!
– назидательно поднял он палец.
– Скажи-ка, каким?

– Нельзя, хнык...

– Что нельзя?
– он делано участливо подался ко мне.

– Шмыг, хнык, хнык... папе нельзя, хнык...

Он взял меня за плечи, заговорил добрым голосом.
– Ну, успокойся, сынок, ничего страшного ведь не случилось. Что ты хотел сказать?

– Ага, уф, - перевёл я дух и смог, наконец, внятно сформулировать свою мысль.
– Нельзя никому рассказывать свои мысли, особенно тебе!

Папа вновь сумел меня удивить - он таращился с открытым ртом. Будто я совсем не я, а кто-то чужой, давно им забытый и нежданно узнанный.

***

Мысль я высказал потому хотя бы верную, что уж её саму высказывать точно не следовало. Весь остальной путь домой мы промолчали. Меня немного пугало изменившееся ко мне отцовское отношение. Он вроде бы и дремал, и думал, глядя в потолок, но я всё не мог отделаться от ощущения холодного, отчуждённого разглядывания. Стало неуютно, всё внутри возка вдруг оказалось неудобным. На отца смотреть мне не хотелось, но как только я выглядывал в щёлку наружу, мнился на себе его пристальный взгляд. Эта дорога казалась бесконечной! Никогда я ещё так не радовался близости к дому, как когда мы отъехали от последнего попутного трактира, и отец пересел на козлы. От торгового тракта в наш замок дороги как бы и не было, не всякий случайный человек смог угадать, что вот это на самом деле дорога. Да и не ездили к нам посторонние, сейчас я думаю, что просто не могли доехать - их бы пристрелили дозорные, ни о чём не расспрашивая. Во всяком случае, мне не приходит на ум другого объяснения тому, что папа загонял кучера в возок и очень серьёзно просил не открывать дверцы и не трогать занавесей на окнах. Хотя указание насчёт занавесей было, по-моему, излишним - мы возвращались в потёмках. Без остановки миновали ворота в частоколе, немного проехали и повернули. Странно - куда это мы? Оказалось, что просто к конюшне. Папа счёл ненужным будить Милу и Наджера и решил там заночевать. Я его понял. У ребят едва улеглась радость по поводу нашего наконец-то состоявшегося расставания, и восторга столь скорой новой встречи они б могли совсем не испытать. Мне бы слишком многое пришлось объяснять, и я вряд ли успел сказать бы хоть слово. Да и к чему слова? Уехал и уехал. А тут в стойле Снежика и одеялко моё, и матрасик. Мы разделили с кучером ужин, припасённый отцом на постоялом дворе, и тут же уснули. Рано поутру, ещё до рассвета, мы умылись росою и, даже не подкрепившись, отправились в новый путь.