А Ниилиль будто только из Стихии вышла. Удивлялась всему, даже простой еде, трогала тонкими пальцами, изумленно округляла губы, «Ой!» и «Ах!» слетали с них каждую минуту. Привыкшая к жареному мясу без соли и специй и фруктам, она даже на хлеб смотрела так, будто это был подарок Стихий, а попробовав, и вовсе долго жмурилась, жуя по крошечному кусочку.

— Как странно!

Он учил ее новым словам и растекался от умиления, когда она повторяла их, схватывая правильное произношение. Учил, конечно, горскому диалекту, мешая со всеобщим, которого и сам изрядно понабрался, занимаясь делами людей за пределами Эфара. Потом научит обоим языкам, чтобы понимала все. Но сейчас главное, чтобы с людьми общаться могла, а не только слушать его ветра и звон своих вод.

— Так много всего… Голова кругом, — смеялась она, но спрашивала и спрашивала, не уставая. Только однажды посерьезнела:

— А Эфар на меня до сих пор злится?

Он вздохнул, погладил ее солнечные кудри:

— Эфара больше нет, сердце мое.

— Как — нет? — заморгала Ниллиль. — Он же… Такой старый и сильный! Ой… Неужели с ним что-то случилось? А Акмал?

— Я убил его на поединке. Акмал жива, приглядывает за людьми. Она тоже долго спала, хоть и не так долго, как ты. Уснула на две тысячи лет, пропустила и Искажение Стихий, и Исцеление… Многое пропустила, теперь вот наверстывает, бродит по Эфару, напитывает землю силой.

Все, что прозвучало после первой фразы, Ниилиль пропустила мимо ушей. Слишком занята была: во все глаза глядела на Янтора. Так, будто не верила, что он рядом и вообще есть. Даже пальцем потыкала, проверяя. И разревелась, поняв, о чем ей пела, утешая, Мать Гор. Почему так убеждала, что ветерок жив, что не нужно о нем беспокоиться.

— Ох… что ты? Ниилиль, Родничок, что такое? — растерялся Янтор, только и сумел, что обнять ее да размеренно гладить по узкой спинке, успокаивая.

А Ниилиль всхлипывала от запоздавшего на четыре тысячи лет страха, вспоминая огромного, с самое высокое дерево, удэши, которому и клинка не надо было — ударом кулака раскалывал валуны в мелкое крошево, ломал об колено принесенные для костров деревья, как хрупкие сучки. Мог обернуться и поменьше ростом, но все равно, когда плясал — земля содрогалась. И вряд ли для поединка он выбрал бы воплощение скромнее размерами. Хотя и Янтор в бешенстве мог обернуться великаном, но сравниться с Эфаром? Эфаром*, которого потому так и прозвали?

— Как?.. Как ты вообще… его? — Сквозь всхлипы. — Он же… Он! Ой, Янтор…

— Он ранил тебя, — жестко, с прозвеневшим в голосе льдом, сказал тот. — Почти убил. Я был уверен, что убил — а без тебя мне было все равно не жить.

Успокоиться это не помогло, Ниилиль представляла эту схватку — и слезы так и катились. И пусть Янтор был тут, рядом, а все страхи давным-давно остались позади — все равно, их требовалось отрыдать, выплеснуть соленой водой. А наревевшись, можно было устроиться в руках любимого, положить ему голову на плечо и уснуть, уже спокойно, зная: завтра будет новый день, завтра будет болеть голова от новых знаний, но зато будет интересно и хорошо.

***

— Расскажи о том мальчике?

До рассказа о людях, с которыми придется общаться Ниилиль, Янтор добрался только к исходу седьмого дня от ее пробуждения. И не охрип лишь потому, что был удэши. Правда, было еще кое-что, о чем он ей не рассказал, потому что предчувствовал очередной слезоразлив. Он помнил, как Ниилиль была привязана к своим родным. И забалтывал ее историей людей отчасти именно потому, что не представлял, как рассказать о своем побратиме, о том, кто, как и Акмал, удержал, не дал уйти в Стихию, и которого не сумел удержать сам.

Ниилиль сидела, играла бусинами на браслете — чистейшего горного хрусталя, смотрела наивным взглядом. Ждала еще одной сказки. Янтор молчал, не зная, как начать. Потому что начинать стоило с самых истоков. Потому что все равно ведь будет плакать по брату, старшему, любимому, который их и познакомил когда-то.

— Что-то не так, да? — сама догадалась по этой напряженной тишине. — Янтор? Что… Кто?

— Теалья, — тихо и виновато. — Прости, Родничок, не удержал я его.

Она только носом шмыгнула. Возможно потому, что догадывалась: раз не пришел сразу брат, не принёсся бурным горным потоком, едва услышав звон её Воды — значит, нет его. Нет и все тут.

— Рассказывай, Янтор. Рассказывай все, я уже не ребенок.

И он рассказал. И о том, как примчавшийся после поединка с Эфаром Теалья на пару с Акмал выхаживал его, израненного, о том, как решил поселиться рядом с местом сна Ниилиль, да и горы ему понравились больше равнин, давали выплеснуть буйную силу. Как создал водных коней, и один из них спас человеческое дитя, и как, приглядывая за девчушкой, которую так и тянуло к опасным бурным потокам, постепенно влюблялся в нее дух воды. О сильном, своенравном роде анн-Теалья, несшем буйный нрав и гордость удэши полной мерой в своей крови. И о том, как и нрав этот, и гордость обернулись ядом, толкнув нехо на убийство собственного сына. Об Искажении он уже рассказал, пояснять, отчего так, не пришлось — сама догадалась.

Рассказал о том, что Теалья, отозвавшись на ярость и боль Нииды, отдал ей в дар все свои силы, чувствуя кристальной чистоты душу будущей великой магессы-целительницы и ученого. И растворился в Стихии, не желая больше видеть, как загнивает даже чистейшая вода, попадая в болото интриг и борьбы за эфемерную с точки зрения удэши власть.

— Только он поторопился, Родничок. Ну, ты же знаешь, терпение — не его сильная сторона была. Анн-Теалья и сейчас те еще змеи, но Аэньяр… Аэньяр — глоток той самой кристальной чистоты и силы твоего брата. Хранитель, Эона — до принятия силы, представляешь? Я его почуял аж с подножия хребта, будто родниковой воды хлебнул.